— Не знаю.
117
Альберто Моравиа
— Подумай.
— В самом деле не знаю. Видно, так уж он был устроен.
— То есть?
— Ну, он мог любить только так.
— Это неправда. Я годами наблюдал затем, как Бале-стриери меняет женщин. Только с тобой случилось то, что случилось.
Долгая пауза, потом вдруг в порыве искренней готов-ности:
— Ты задай мне точный вопрос, и тогда я отвечу.
— Что ты называешь точным вопросом?
— Ну о чем-нибудь физическом, материальном. Ты все время меня спрашиваешь о чувствах, о том, что люди думают, чего они не думают. И я не знаю, что отвечать.
— О материальном? Ну хорошо, скажи: ты думаешь, Балестриери знал, что ваши отношения подрывают его здоровье?
— Знал.
— И что он говорил?
— Он говорил: «Не в этот раз, так в другой, но это меня доконает». Я предупреждала его, чтобы он был по-осторожнее, но он говорил, что ему все равно.
— Все равно?
— Да. — Потом, с напряженным взглядом человека, который силится что-то вспомнить, она продолжила: — Да, сейчас, когда мы об этом заговорили, я вспомнила, что однажды, когда мы занимались любовью, он сказал: «Продолжай, продолжай, я хочу, чтобы ты продолжала и не думала обо мне, даже если я попрошу тебя прекратить, даже если вдруг почувствую себя плохо, даже если ты доведешь меня до смерти».
— Ну а ты что?
118
Скука
— Тогда я не придала этим словам значения. Он ведь столько всего говорил. Ноты заставил меня об этом заду-маться.
— То есть ты хочешь сказать, что он любил тебя, по-тому что ты могла довести его до смерти, потому что ты была для него орудием самоубийства?
— Не знаю. Никогда об этом не думала.
Вот так я постепенно приближался к истине, вернее, мне казалось, что приближался. И все-таки мне этого было мало. Мысль, что Чечилия была девушкой, каких тысячи, и что Балестриери видел в ней то, чего в ней не было, и от этого умер, эта достаточно самоочевидная мысль выглядела соблазнительно; кроме всего прочего, она объясняла и то, почему я в отличие от Балестриери не испытывал к Чечилии ничего, кроме простого физиче-ского влечения. Однако сам не знаю почему, это объяс-нение меня не удовлетворяло. Словно, объясняя все, оно не объясняло ничего и оставляло открытым вопрос о Че-чилии, то есть вопрос о ее заурядности и о страсти, кото-рую эта заурядность внушила.
Тем временем я начал замечать, что скучаю в обще-стве Чечилии, то есть что я снова оказался в ситуации отчуждения, как это было накануне нашего знакомства. Слово «скучаю» не означало, что мне стало с ней неинте-ресно, что она мне надоела. Нет, как я уже говорил, речь шла о скуке не в общепринятом смысле слова. Не Чечи-лия была скучной, а я скучал, понимая, что прекрасно мог бы не скучать, если бы каким-то чудом сумел сделать нашу связь, которая с каждым днем ослабевала и внут-ренне опустошалась, более реальной.
Эту перемену в своих отношениях с Чечилией я заме-тил прежде всего по тому, что стал иначе, чем раньше,
119
Альберто Моравиа
относиться к физической любви, то есть к той единствен-ной форме любви, которая была между нами возможной.
Эту перемену в своих отношениях с Чечилией я заме-тил прежде всего по тому, что стал иначе, чем раньше,
119
Альберто Моравиа
относиться к физической любви, то есть к той единствен-ной форме любви, которая была между нами возможной. Вначале эта любовь была для меня чем-то в высшей сте-пени естественным: мне казалось, что в ней природа пре-восходит самое себя, делаясь человечной и даже более чем человечной; теперь, напротив, меня поражало в ней прежде всего отсутствие всякой естественности, сам акт казался мне каким-то противоестественным, абсурдным и нарочитым. Ходить, сидеть, лежать, подниматься, опус-каться — все, что умело делать человеческое тело, — ка-залось мне оправданным, необходимым и потому есте-ственным, но в совокуплении я видел теперь какое-то противоестественное насилие над человеческим телом, которое потому и приспосабливалось к нему с таким тру-дом и муками. Все, думал я, можно делать легко, граци-озно, гармонично — только не совокупляться. Само уст-ройство двух полов: затрудненный вход в женский орган, неспособность мужского достигать своей цели столь же самостоятельно, как достигает своей цели рука или нога, и нуждающегося для этого в поддержке всего тела, — ка-залось, доказывало абсурдность соития. От ощущения аб-сурдности физической любви до восприятия Чечилии как чего-то совершенно абсурдного был всего шаг. Именно так и вела себя обычно скука, разрушая поначалу мои отношения с окружающими предметами, а потом и сами предметы, делая их бессмысленными, недоступными по-ниманию. Однако новым было то, что в случае с Чечилией, тоже превратившейся в моих глазах в нечто совер-шенно абсурдное, скука — может быть, оттого, что мне не хотелось рвать нашу сексуальную связь, к которой я привык, — не просто делала меня холодным и безразлич-ным, она переходила границу этих чувств, побуждая меня к жестокости.
120
Скука
Все-таки Чечилия была не стакан, а человек, и пото-му даже в минуты скуки, когда она переставала для меня существовать, как любой другой предмет в этой ситуа-ции, я умом продолжал сознавать, что она — человек. Но так же, как в случае со стаканом, когда я испытывал не-преоборимое желание схватить его, швырнуть об пол и вдребезги расколотить, чтобы хотя бы посредством этого разрушительного акта убедиться в реальности его суще-ствования, так и с Чечилией: если я начинал с ней ску-чать, мне тоже хотелось не то чтобы ее убить, но по край-ней мере причинить ей страдание. Когда я мучил ее и заставлял страдать, мне казалось, между нами восстанав-ливаются связи, нарушенные скукой, и что за важность, если я добивался этого посредством жестокости, а не любви.