— Но почему так уж «ничто»? — сказала она тихо и несмело, заступаясь за стакан.
Я коротко ответил:
— Объяснение завело бы меня слишком далеко и было бы, в общем, бесполезно. Скажем так: этот стакан для меня ничто, потому что между нами не существует никаких взаимоотношений.
Она возразила, заступаясь на этот раз за себя:
— Но ведь отношения создаются, вам не кажется? Нам постоянно приходится вступать в отношения с людь-ми, которых мы раньше даже не знали.
Я сказал:
— Видите вы эту картину на мольберте?
— Да.
— Это чистый холст, я не нарисовал на нем ничего. И это единственный холст, который я могу подписать. Смотрите.
Я встал, подошел к мольберту, взял карандаш и по-ставил в углу свою подпись. Она провожала меня взгля-
102
Скука
дом, пока я шел к мольберту и пока возвращался, но ничего не сказала. Сев на место, я продолжал:
— И точно так же единственно возможные отноше-ния между мной и женщиной — это отсутствие отноше-ний, то есть именно те отношения, которые были у нас до сих пор или, вернее, которых у нас не было.
Я не импо-тент, поймите меня правильно, но практически это то же самое, как если бы я был им. Так что можете считать, что так оно и есть.
Я сказал все это решительно и резко, давая ей понять, что больше нам разговаривать не о чем. Но, увидев, что она продолжает сидеть, молчаливая и неподвижная, как будто чего-то ожидая, я не без раздражения добавил:
— Если я не испытываю ничего по отношению к вам, если между нами не существует никаких взаимоотноше-ний, как я могу лечь с вами в постель? Это был бы акт механический, чисто внешний, совершенно бессмыслен-ный и, главное, скучный. А значит…
Я прервал фразу и бросил на нее многозначительный взгляд, словно говоря: «А значит, тебе ничего не остает-ся, как уйти». На этот раз она, кажется, поняла, и неохот-но, медленно, делая над собой усилие, явно продолжая надеяться, что я остановлю ее и заключу в объятия, нача-ла подниматься с дивана, ухитряясь при этом оставаться сидящей: она слегка приподняла зад, но торс оставался прямым, а ноги согнутыми. Но так как я не торопился заключить ее в объятия, ей все-таки пришлось встать.
— Простите, — сказала она смиренно, — но если вам все же понадобится натурщица, вы можете мне позво-нить. Я оставлю вам телефон.
Я видел, как она подошла к столу и, придерживая на груди полотенце одной рукой, другой написала что-то на листке бумаги.
103
Альберто Моравиа
— Я до сих пор не сказала вам своего имени: меня зовут Чечилия Ринальди. Я написала его вот здесь вместе с адресом и номером телефона.
Она распрямилась и, ступая на цыпочках, направи-лась в ванну. Можно было подумать, что на ней вечернее платье: полотенце плотно облегло торс, оставляло откры-тыми плечи и руки и стелилось сзади, как шлейф. Она исчезла, закрыв за собой дверь, но при этом последнем движении полотенце вдруг соскользнуло, и я на мгнове-ние увидел тело, которое Балестриери писал столько раз и которое, видя ее в платье, я не мог себе и представить.
Странно, но, едва она вышла, я почему-то стал ду-мать именно о Балестриери. Я все время возвращался мыслью к ее рассказу о том, как старик ее отверг и меся-цами избегал с ней встречаться: он чувствовал своим зве-риным чутьем, чем она для него станет, и боялся; и еще я спрашивал себя, а что бы было, если бы он не уступил ей в тот день, когда она явилась к нему вместо Элизы, а продолжала бы сопротивляться? Вполне вероятно, что в таком случае он был бы сейчас жив, потому что, конечно же, косвенной причиной его смерти были любовные от-ношения с Чечилией. Но тогда почему он в конце концов не оттолкнул ее, раз сразу понял, что должен был это сделать? Иными словами, что заставило Балестриери смириться с участью, которую он хотя и смутно, но пред-чувствовал? И вообще — можно ли уйти от судьбы? А если нет, то к чему тогда все, что он пытался сделать? И возможно ли, чтобы не было никакой разницы между судьбой, принятой бессознательно, и той, которую выби-рают?
Сейчас, узнав о первой попытке самоубийства, пред-принятой Балестриери после того, как Чечилия решила его бросить, я понял, что, продолжая свои отношения с
104
Скука
девушкой, старый художник совершил второе, уже удав-шееся ему самоубийство. Наверное, он и на первое-то пошел из боязни, что с уходом Чечилии у него уже не будет возможности совершить второе.
Размышляя обо всех этих вещах, я не переставал удив-ляться тому, что я о них размышляю, вернее, тому, что размышлять о них меня побуждало не праздное любо-пытство, а странное ощущение их роковой для меня при-тягательности, словно история Балестриери касалась и меня, и судьба старого художника была связана с моей судьбой.
Я понимал, что, если бы это было не так, я не задавал бы Чечилии столько вопросов, я, может быть, переспал бы с ней, но уж никак не допрашивал.
А я вместо того, чтобы с ней переспать, принялся ее допрашивать, но как бы и о чем бы я ни допытывался, мое любопытство так и осталось неутоленным.
Как я уже сказал, я допрашивал ее именно для того, чтобы понять, почему мне было так нужно ее допраши-вать. Это только кажется игрой слов, на самом деле это не игра. В результате мне стало понятно многое, но, судя по чувству неудовлетворенности, которое я испытывал, са-мое главное от меня все-таки ускользнуло.