— Я ведь не знала, что профессор уже здесь, — вос-кликнула она своим дребезжащим голосом, — проводи профессора в гостиную, я сама займусь стряпней.
191
Альберто Моравиа
В коридоре я сказал Чечилии:
— Отцу ты представила меня как учителя рисования,
а матери как Дино. Ты что, не помнишь, как меня зовут?
Она рассеянно ответила:
— Ты не поверишь, но я ведь не знаю твоей фамилии.
Я познакомилась с тобой как с Дино, а потом все не было
случая спросить. В самом деле — как твоя фамилия?
— Ну, — сказал я, — раз ты до сих пор этого не зна-
ешь, имеет смысл не знать ее и дальше. Я скажу тебе в
другой раз.
Мне вдруг самому показалось неудобопроизносимой
моя фамилия, может быть потому, что Чечилия предпо-
читала обходиться без нее.
— Ну как хочешь.
Мы вошли в гостиную, и я сказал Чечилии:
— Твоя мать очень на тебя похожа. А какой у нее
характер?
— Что значит характер?
— Ну, добрая она или злая, спокойная или нервная,
щедрая или скупая?
— Не знаю. Никогда об этом не думала. Характер как
характер. Для меня она просто моя мать, и все.
— А у него, — спросил я, указывая на отца, по-прежнему сидевшего в кресле около радиоприемника, — у
него какой характер? Как ты считаешь?
На этот раз она вообще ничего не сказала, просто
пожала плечами, словно не желая отвечать на бессмыс-
ленный вопрос.
Внезапно разозлившись, я притянул ее к себе за руку
и спросил шепотом, на ухо:
— А что это за черная дыра в потолке?
Она подняла глаза и посмотрела на дыру так, как будто увидела ее впервые.
192
Скука
— Просто дыра, она здесь давно.
192
Скука
— Просто дыра, она здесь давно.
— Так, значит, дыру ты видишь?
— А почему бы мне ее не видеть?
— А почему тогда ты не видишь, какой характер у твоего отца и матери?
— Дыра видна, а характер нет. Мать и отец у меня такие же, как все люди.
Тут мы подошли к отцу, который по-прежнему слу-шал радио. Я сел на стул напротив него и крикнул:
— А сегодня как вы себя чувствуете?
Он подпрыгнул в своем кресле и посмотрел на меня с испугом. Потом сказал что-то, но что — я не понял.
— Он говорит — не надо кричать, он не глухой, — сказала Чечилия, которая, видимо, прекрасно разбирала звуки, которые исходили из уст отца.
Она была права, с чего это я взял, что немой должен быть непременно еще и глухим?
— Простите, — сказал я, — я просто хотел узнать, как вы себя чувствуете.
Он указал на окно и сказал что-то, что Чечилия пере-вела таким образом:
— Сегодня дует сирокко, а когда дует сирокко, ему всегда нехорошо.
Я спросил:
— А почему вы не ходите в свой магазин? Ведь это отвлекало бы вас, вам не кажется?
Я увидел, как он сделал робкий жест несогласия, а потом ответил все тем же способом, то есть показав на свое горло и лицо. Чечилия сказала:
— Он говорит, что не ходит в магазин, потому что клиентам было бы неприятно увидеть его таким изме-нившимся, и это отразилось бы на торговле. Он говорит, что пойдет туда, как только почувствует себя лучше.
7-1197
193
Альберто Моравиа
— Вы как-нибудь лечитесь?
Он снова что-то сказал, и дочь снова мне перевела:
— Его облучают. Он надеется, что через год будет здо-ров.
Я взглянул на Чечилию, желая понять, какой эффект произвели на нее эти душераздирающие иллюзии, но ни на ее круглом лице, ни в ее невыразительных глазах, как обычно, нельзя прочесть было ничего. Я подумал, что Чечилия не только не осознает, что отец умирает; что бы она ни говорила, она не понимает по-настоящему даже то, что он болен. Вернее, она отдает себе в этом отчет, но не больше, чем в черной дыре на потолке гостиной: дыра как дыра, болезнь как болезнь. За нашей спиной прозве-нел голос матери:
— Все готово, прошу садиться.
Мы сели за стол, и мать, извинившись за отсутствие служанки, сама пустила по кругу супницу с макаронами. Взглянув на клубок жирных красных макарон в фарфо-ровой посудине, я подумал, что и еда тут похожа на все остальное — какой-то она выглядела лежалой и несве-жей. Я с отвращением жевал невкусные макароны, на-кручивал их на вилку с пожелтевшей и болтавшейся кос-тяной ручкой и от души завидовал всем остальным, осо-бенно Чечилии, которые пожирали их с большим аппе-титом. Мать Чечилии налила мне вина, и я с первого же глотка понял, что оно прокисло; в ответ на просьбу о воде мне налили в другой стакан минеральной, которая тоже оказалась несвежей, то есть теплой и без газа. Неприят-ное чувство, которое я испытывал во время еды, еще бо-лее усилилось от разговора, который мать, единственная из всех сидящих за столом, пыталась со мной поддержи-вать. Понятное дело, она сразу же решила, что, помимо традиционных разговоров о развлечениях, у нас с ней
194
Скука
была единственная общая тема — мой предшественник по урокам рисования Балестриери.
В середине обеда, ког-да после невкусных макарон я жевал кусок жесткого под-горевшего мяса с гарниром из овощей, заправленных плохим оливковым маслом, она пронзительным своим голосом начала меня допрашивать.
— Профессор, вы ведь знали профессора Балестрие-ри, не правда ли?
Прежде чем ответить, я посмотрел на Чечилию. Она тоже на меня посмотрела, но мне показалось, что она меня не видит — таким пустым и уклончивым был ее взгляд. Я сухо сказал: