День был пасмурный, комната погружена в тусклый свет сумерек. Я вскочил с дивана и, словно бы следуя какому-то внезапному озарению, бросился к двери, от-крыл ее и вышел в коридор. Там было пусто, все три двери заперты, но, приглядевшись повнимательнее, я за-метил, что та, которая ведет в студию Балестриери, чуть-чуть приоткрыта.
Там было пусто, все три двери заперты, но, приглядевшись повнимательнее, я за-метил, что та, которая ведет в студию Балестриери, чуть-чуть приоткрыта. Не размышляя, продолжая действовать словно бы по наитию, я подошел к ней, убедился, что она и в самом деле не заперта, толкнул и вошел.
Я никогда раньше не бывал в студии старого худож-ника и, таким образом, мог объяснить свой приход само-му себе простым любопытством. Шторы на окнах были спущены, и в комнате было почти темно; лампа под крас-ным абажуром на резной позолоченной деревянной нож-ке, наводившая на мысль о церковной утвари, горела на столе, покрытом скатертью из пурпурного Дамаска. Раз-глядывая студию Балестриери в кровавом свете этой лам-пы, я убедился в том, что она совсем не похожа на мою. Она была больше, и в ней была еще внутренняя лестни-ца, которая вела на антресоли, где виднелись две малень-кие двери. Кроме того, если моя студия, кое-как обстав-ленная, всегда в беспорядке, выглядела как типичный приют художника, то обставленная «под старину» студия Балестриери, как я сразу же с бессознательной неприяз-нью отметил, была похожа на мещанскую гостиную, ка-кие были в моде лет сорок — пятьдесят назад; никто бы не догадался, что здесь обитает художник, если бы не пресловутые «ню», густо, одна к другой развешанные по стенам от пола до потолка, да монументальный моль-берт, стоящий в хорошо освещенном месте, у самого окна; на мольберте был холст с незаконченной картиной.
Меня особенно поразила мрачность этой комнаты: мебель, либо старинная, либо подделанная под старину, была вся выдержана в стиле Возрождения; стены под кар-тинами обиты пурпурным Дамаском; на полу грудой на-валены персидские ковры с густым и темным рисунком. Я закрыл за собой дверь, огляделся и, вдыхая стоявший в комнате специфический запах — домашний и в то же время отдающий тлением, — медленно подошел к хол-сту. Неоконченная картина, несомненно, была та самая, над которой работал Балестриери в день смерти, запечат-левая на ней свою юную любовницу; признаюсь, мне было любопытно увидеть, как она была сложена. Однако, очутившись перед холстом, я почувствовал разочарова-ние и недоверие. Набросок углем, сделанный Балестрие-ри, плохо соотносился с образом той хрупкой, с детским личиком девушки, которая так часто мне улыбалась. Это было типичное его «ню» с преувеличенными формами и в нарочитой позе: девушка присела, сцепив на затылке руки, так что на первом плане оказались бедра и груди, то есть те части женского тела, к которым Балестриери был, по-видимому, особенно неравнодушен. Меня поразила ширина бедер и тяжелые груди — ничего подобного я вроде бы не замечал в его натурщице. Правда, тонкая талия и хрупкие руки и плечи вполне могли принадле-жать ей. Характерная деталь: Балестриери не позаботил-ся хотя бы набросать лицо, так что какая-либо иденти-фикация, во всяком случае, для меня, была просто невоз-можна.
Я долго смотрел на холст и думал о том, что Балест-риери и в самом деле был очень плохим художником, даже если мерить его по меркам старой натуралистиче-ской школы, к которой он, по-видимому, принадлежал; затем я отошел от мольберта и стал одну за другой рас-сматривать картины на стенах. Как я уже говорил, все это были обнаженные женские тела, запечатленные по большей части в нарочитых, неестественных позах, и, глядя на них, я подумал, что Балестриери хотя и был плохим художником, отличался необыкновенной ста-рательностью и был кропотлив до педантизма: было видно, что он не полагался на вдохновение, а работал как старые мастера — кроя картину несколькими слоя-ми лака, по многу раз возвращаясь к одним и тем же деталям, пока не убеждался, что сделал все возможное. Результатом же, увы, был специфический фотографи-ческий натурализм, тот самый «вылизанный» стиль, ко-торый царит обычно на выставках коммерческих гале-рей.
Но с другой стороны, нельзя было не признать, что в своем роде это было совершенство, то омерзительное совершенство, которое бывает свойственно порногра-фическим изображениям. Иными словами, мир Балест-риери был очень конкретным и последовательным: ни-что не нарушало цельности этого мира, ничто чуждое к нему не примешивалось, и так ли уж важно, что в нем был оттенок маниакальности? Главное, что до самого конца Балестриери чувствовал себя в этом мире пре-красно и никогда даже не пытался выйти за его пределы. Может быть, он и был сумасшедшим, но в таком случае его безумие состояло в том, что он верил в прочность своих связей с реальностью, то есть в собственное здо-ровье, о чем, между прочим, свидетельствовали и его картины, в то время как я был убежден, что истинно здоровый человек не может поверить в возможность та-кой связи, и я действительно в нее не верил, но именно потому и чувствовал себя не здоровым, а больным.