Размышляя обо всем этом, я обошел комнату, разгля-дывая картины, и ни на одной из них не нашел девушки с детским лицом. И подумал, что именно так и должно было быть: Балестриери никогда не писал свою юную любовницу, ему достаточно было ее любить, то есть он вел себя прямо противоположно тому, что можно было бы предположить, учитывая его преклонный возраст. Я уже собрался уходить, когда какой-то шорох наверху за-ставил меня поднять глаза. На антресолях я увидел де-вушку Балестриери: не спеша, опустив голову и, видимо, не замечая моего присутствия, она спускалась по лестни-це, одной рукой держась за перила, а другой прижимая к груди какой-то большой сверток.
Спустившись, она подняла наконец глаза и, видимо, испугалась, увидев меня прямо перед собой — у стола, в центре комнаты. Но это длилось одно мгновение, сразу же после по ее лицу разлилось безмятежное спокойствие, словно эта встреча не была для нее неожиданностью, а подготовлялась заранее. Я сказал в некотором замеша-тельстве:
— Я живу в студии по соседству — может быть, вы меня когда-нибудь видели, — я зашел посмотреть кар-тины.
— А я, — сказала она, указывая на сверток, — зашла взять свои вещи, прежде чем студию сдадут снова. Я была его натурщицей, у меня остались ключи, так что я смогла войти.
Я заметил, что в ее произношении не было решитель-но ничего характерного, ничего, что позволило бы уга-дать место ее рождения или социальную принадлежность. Голос, невыразительный и бесцветный, экономная и точ-ная интонация говорили о стремлении к какой-то даже нарочитой, преувеличенной сдержанности. Не зная, что сказать, я сказал первое, что пришло мне в голову:
— Вы часто бывали у Балестриери?
— Да, почти каждый день.
— А когда он умер?
— Позавчера вечером.
— И в это время вы были тут?
Я увидел, как она взглянула на меня своими больши-ми темными глазами, которые, казалось, не видели окру-жающего, а только отражали его в себе.
— Ему стало плохо в тот момент, когда я ему позиро-вала.
— Он рисовал вас?
— Да.
И тут, не скрывая удивления, я воскликнул:
— Но где же тогда тот холст, на котором он вас рисо-вал?
Она указала на мольберт:
— Вот этот.
Я обернулся, бросил на картину беглый взгляд, потом долгим взглядом посмотрел на нее. В полутьме, которая размывала ее облик, скрадывая все контуры, фигура де-вушки казалась еще более хрупкой и инфантильной: из- под широкого колокола юбки виднелись тонкие ножки, грудь выглядела совсем маленькой, большие темные гла-за занимали пол-лица. Я недоверчиво сказал:
— Неужели для этого наброска позировали вы?
В свою очередь, она удивилась моему изумлению:
— Да, а что? Вам не нравится, как он меня нарисовал?
— Я не знаю, нравится мне это или не нравится, но вы здесь на себя не похожи.
Я недоверчиво сказал:
— Неужели для этого наброска позировали вы?
В свою очередь, она удивилась моему изумлению:
— Да, а что? Вам не нравится, как он меня нарисовал?
— Я не знаю, нравится мне это или не нравится, но вы здесь на себя не похожи.
— Но тут нет лица, лицо он всегда рисовал в послед-нюю очередь, а без лица как можно сказать, похожа или не похожа?
— Я хочу сказать, что это тело не похоже на ваше.
— Вы думаете? Но на самом деле я именно такая.
Я чувствовал, как бессмысленно и фальшиво звучит эта якобы серьезная дискуссия в связи с подобным на-броском и вдобавок еще и с проблемой сходства. И хотя мне было стыдно за то, что я как бы шел навстречу воз-никшему между нами молчаливому сговору, который мне следовало бы отвергнуть, я все-таки не удержался и вос-кликнул:
— Ну нет, это невозможно, я не могу этому пове-рить!
— В самом деле? — сказала она. — И все-таки я имен-но такая.
Положив сверток на стол, она подошла к мольберту, некоторое время разглядывала холст, потом обернулась:
— Может быть, тут и есть небольшое преувеличение, но в основном все правильно.
Не знаю почему, но, увидев ее рядом с мольбертом, я вспомнил свой дневной сон. И спросил просто так, что-бы что-нибудь сказать:
— Балестриери сделал с вас только этот портрет или есть и другие картины?
— Ну что вы, он рисовал меня множество раз. — Она подняла глаза к полотнам, развешанным на сте-нах, и, показывая то на одно, то на другое, стала пере-числять: — Вот это я, и там я, и вон там наверху, и еще там. — И, словно подбивая итог, заключила: — Он ри-совал меня, не переставая. Он заставлял меня позиро-вать часами.
Внезапно мне почему-то захотелось сказать о Балест-риери что-нибудь дурное: может быть, таким путем я на-деялся добиться от нее более личной, более выразитель-ной интонации. И я сказал очень резко:
— Столько трудов ради такого ничтожного резуль-тата.
— Почему вы так говорите?
— Да потому, что Балестриери был очень плохой ху-дожник, можно сказать, вообще не художник.
Она никак на это не реагировала, сказала только:
— Я ничего не понимаю в живописи.
Но я упорствовал:
— В сущности, Балестриери был просто мужчиной, которому очень нравятся женщины.
С этим она охотно согласилась:
— Да, это правда.
Она взяла со стола свой сверток и посмотрела на меня вопросительно, как бы говоря: «Я ведь сейчас уйду, поче-му ты не делаешь ничего, чтобы меня задержать?» И тут я сказал с внезапной ласковостью в голосе, ласковостью, которая удивила меня самого, потому что ничего подоб-ного я не хотел и не ожидал: