— Мама!
С характерной для нее подозрительностью, она рез-ко, словно почувствовав на плече чью-то руку, останови-лась и, не оборачиваясь, повернула на оклик голову. Я увидел худое лицо с запавшими щеками, иссохшим ртом, длинным узким носом и стеклянными голубыми глаза-ми, которые смотрели на меня через плечо. Потом она улыбнулась и, повернувшись, пошла мне навстречу, опу-стив голову и произнося, словно бы по обязанности, тра-диционную фразу:
— Добрый день и еще сотню таких дней.
Потом она улыбнулась и, повернувшись, пошла мне навстречу, опу-стив голову и произнося, словно бы по обязанности, тра-диционную фразу:
— Добрый день и еще сотню таких дней.
И хотя она вкладывала в эту фразу самые искренние чувства, я не мог не отметить, что голос ее, как всегда, звучал сухо и резко, как у вороны. Подойдя ко мне, она повторила:
— Еще сотню таких дней, ну поцелуй же меня.
Тогда я наклонился и чмокнул ее в щеку. Уже вдвоем
мы пошли по аллее дальше. Первым делом мать сказала, указав на виноград, который вился по прутьям перголы:
— Знаешь, на что я смотрю? На виноград. Взгляни-ка!
Я поднял глаза и увидел, что почти все гроздья — одни
больше, другие меньше — выглядели так, словно кто-то их высосал.
— Это ящерицы, — сказала мать тем странно-дове-рительным, сердечным и в то же время рассудительным тоном, каким она всегда говорила о своих растениях. — Эти зверюшки поднимаются по прутьям наверх и едят мой виноград. И тем самым губят мне перголу, потому что черные гроздья среди зеленых листьев выглядят за-мечательно, но если они наполовину высосаны — эф-фект уже не тот.
Я сказал что-то о потолке одного римского дворца, расписанном Цуккари, где был как раз использован мо-тив золотой перголы с черными гроздьями и зелеными листьями, а мать продолжала:
— А вчера вдруг, уж не знаю как, в сад пробралась курица. Одна из этих ящерок как раз была наверху, соса-ла мой виноград и вдруг свалилась вниз. Так вот, она еще не успела долететь до земли, как ее подхватила курица и буквально всосала в себя. Буквально — всосала.
— Раз так, — сказал я, — заводи кур. Они будут по-едать ящериц, и те, будучи съедены сами, уже не смогут поедать твой виноград.
— Ради Бога! Куры, кроме ящериц, уничтожат вооб-ще все, что тут есть. Уж лучше держать ящериц.
Тем временем мы прошли под перголой до самой ог-рады и прохаживались теперь вдоль парников. Мать то наклонялась, чтобы приподнять двумя пальцами венчик цветка, расцветшего этой ночью; то буквально замирала с остекленевшим взглядом перед глиняным горшком, из которого свисал до самой земли какой-то толстый мох-натый стебель, так похожий на змею, что казалось стран-ным, что он не шипит; то в сухой, поучительной манере сообщала мне какие-то сведения из области ботаники, почерпнутые ею из бесед с двумя нашими терпеливы-ми — им очень хорошо платили — садовниками, к кото-рым она приставала со своими разговорами все время, пока они работали в саду. Как я уже говорил, любовь к цветам и растениям была единственной поэзией ее жиз-ни, которая во всем остальном была сплошной прозой. Разумеется, она любила меня — по-своему, а приумно-жением нашего состояния занималась с неподдельной страстью. Но как в делах, так и в отношениях со мной на первое место всегда выступала ее властная, грубая, коры-стная и подозрительная натура, в то время как цветы и прочие растения она любила бескорыстно, с полным са-мозабвением и без всякого расчета. Ну а отец, какой лю-бовью она любила отца? И мне тут же, как всегда, при-шла в голову мысль, что по крайней мере в одном мы с отцом сходились: нам обоим не хотелось жить рядом с нею. И я вдруг без всякого перехода спросил:
— А кстати, можно узнать, почему отец всегда от тебя убегал?
Я увидел, что она поморщилась — так она делала все-гда, когда я заговаривал с нею об отце:
— А почему «кстати»?
— Не важно, ты ответь на вопрос.
— Твой отец никогда от меня не убегал, — ответила она с холодным достоинством, мгновение помедлив, — он просто любил путешествовать. Посмотри-ка на эти розы — правда, красивые?
Но я продолжал настаивать не допускающим возра-жений тоном:
— Я хочу, чтобы ты рассказала мне об отце.
Если он убегал не от тебя, почему ты не путешествовала вместе с ним?
— Прежде всего кто-то должен был оставаться в Риме, чтобы блюсти наши интересы.
— Ты хочешь сказать — твои интересы?
— Интересы нашей семьи. А потом, мне не нравилось то, как он путешествовал. Я люблю путешествовать с удобствами. Поехать куда-нибудь, где хорошие гостини-цы, где живут люди, которых я знаю. Например, в Лон-дон, в Париж, в Вену. А он потащил бы меня куда-нибудь в Афганистан или Боливию. Терпеть не могу неудобств и не выношу экзотических стран.
Но я стоял на своем:
— Почему же он все-таки убегал из дому или, как ты говоришь, путешествовал? Почему он не хотел оставать-ся с тобой?
— Потому что он не любил сидеть дома.
— Почему он не любил сидеть дома? Ему что, было скучно?
— Меня это никогда не интересовало. Знаю только, что у него вдруг портилось настроение, он переставал разговаривать, не выходил из дому. Кончалось тем, что я сама давала ему деньги и говорила: «Бери и поезжай, куда хочешь».