— Сначала хотел меня выгнать. Потом стал любезнее.
— И вы прямо в этот день занялись любовью?
Она снова покраснела, как и раньше, пятнами, и мол-ча кивнула.
— Ну а Элиза?
— Элиза так и не узнала, что в тот день я пошла к Балестриери вместо нее. А некоторое время спустя они разошлись.
— Вы по-прежнему с ней дружите?
— Нет, мы даже не встречаемся.
Возникла пауза. Я понимал, что устраиваю ей почти полицейский допрос, которому она, впрочем, охотно подчинялась, и спросил себя, что же я на самом-то деле хочу выяснить? Ведь ясно же, что меня интересовали не сами факты, а то, что за ними стояло, их сущность, их первопричина.
В чем они состояли? И я резко спросил:
— А почему вы влюбились в Балестриери?
— То есть как это почему?
— Я имею в виду — почему именно в Балестриери, старика, который годился в отцы вашему отцу?
— Какие могут быть причины, когда влюбляешься? Влюбляешься, и все.
— Ну, положим, причины есть всегда и на все.
Она взглянула на меня, и, странная вещь, мне пока-залось, что сейчас она сидит ко мне гораздо ближе, чем раньше. Или то была оптическая иллюзия, возникшая оттого, что в результате допроса она стала мне ближе и понятней? Наконец она сказала почти шепотом, накло-нившись вперед и пристально на меня глядя:
— Я испытывала к нему сильное влечение.
— Влечение какого рода?
Она ничего не сказала, только посмотрела на меня. Но я настаивал:
— Так какого рода?
— Ну, если хотите, пожалуйста, я могу сказать. Бале-стриери был чем-то похож на моего отца, а я, когда была маленькая, испытывала к отцу настоящую страсть.
— Страсть?
— Да, он даже снился мне по ночам.
— Итак, вы влюбились в Балестриери, потому что он был чем-то похож на вашего отца?
— Да, и потому тоже.
Снова наступила пауза, потом я спросил:
— А почему, вы думаете, Балестриери поначалу не хотел о вас и слышать?
— Я уже сказала: я ему не нравилась.
— «Не нравилась» — это ничего не объясняет. Мо-гут быть тысячи причин, по которым кто-то нам не нравится.
— Наверное, были и причины, но я их не знаю.
— Но кое о чем вы могли бы догадаться. Как вы дума-ете, может быть, Балестриери не хотел иметь с вами дела, потому что, по его мнению, вы были для него слишком молоды?
— Нет, дело не в этом.
— А может быть, он испытывал к вам то же чувство, что вы к нему — то есть вы казались ему дочерью?
— Не думаю, если бы это было так, он бы сказал.
На некоторое время я замолчал, старательно обдумы-вая услышанное. Теперь мне было уже ясно, что я рас-спрашиваю девушку о Балестриери для того, чтобы по-нять кое-что про себя самого: ведь я тоже до сих пор отвергал все ее попытки к сближению, и мне тоже каза-лось, что она в меня влюблена.
— А вы не думаете, — сказал я наконец, — что Балес-триери просто боялся познакомиться с вами ближе?
— Боялся? Почему он должен был меня бояться?
— Потому что предвидел то, что в действительности потом и произошло: боялся влюбиться. Любовь иногда внушает страх.
— Мне, — сказала она многозначительно, — она стра-ха не внушает.
Но я продолжал упорствовать:
— Вы не ответили на мой вопрос: Балестриери избе-гал вас, потому что боялся?
— Да ничего он не боялся. Да, я еще вспомнила, что потом он как-то мне сказал: «Если бы не та твоя уловка, я бы никогда не поддался — ты мне не нравилась». — По-молчав, она добавила: — Это все, больше я ничего не могу сказать.
Я понял, что, двигаясь в этом направлении, ничего не добьюсь, и подошел к делу с другой стороны:
— Но потом-то он в вас влюбился, так или нет?
— Так.
— И сильно?
— Да, очень сильно.
— А почему?
Я видел, что она наклонилась вперед и внимательно на меня посмотрела. Она и в самом деле сидела сейчас совсем рядом, это не было оптическим обманом — ее колени касались моих. Она сказала:
— Откуда я знаю.
— Но разве он не говорил вам о своей любви?
— Говорил.
Она и в самом деле сидела сейчас совсем рядом, это не было оптическим обманом — ее колени касались моих. Она сказала:
— Откуда я знаю.
— Но разве он не говорил вам о своей любви?
— Говорил.
— И что он говорил?
Судя по всему, она задумалась над моим вопросом, но при этом почему-то так резко качнулась в мою сторону, что я испугался, что она на меня сейчас просто рухнет. Из-за полотенца, в которое ее тело было погружено, как в футляр, она казалась мне чем-то вроде до краев напол-ненного сосуда, который, накреняясь, словно бы предо-ставляет мне возможность из него зачерпнуть. В конце концов она сказала:
— Я не помню, что он говорил. Помню только, что делал.
— И что же он делал?
— Ну например, плакал.
— Плакал?
— Да, обхватывал вдруг голову руками и начинал плакать.
Я представил себе Балестриери, каким я его всегда видел: да, конечно, старый, седой, но еще такой крепкий, широкоплечий, твердо стоящий на ногах, с лицом, кото-рое всегда пылало от кипящих в нем жизненных сил, и спросил в совершеннейшем смятении:
— Почему же он плакал?
— Не знаю.
— Он не говорил вам, почему плачет?
— Нет, говорил только, что плачет из-за меня.
— Может быть, он ревновал?
— Нет, он был не ревнив.
— Но у него были поводы для ревности?
Некоторое время она, словно не понимая, молча смот-рела на меня, потом коротко ответила:
— Нет.
— Неужели он плакал молча, ничего не говоря?