II привидений это принято — явился на место своей любви. Это тяжелое чувство рождалось не только из ясного ощу-
279
Альберто Моравиа
щения того, что в моих отношениях с Чечилией было какое-то омерзительное сходство с отношениями ее и Балестриери, но также из убеждения, что в каком-то смысле я тоже мертв, и даже более окончательно, чем старый художник, который по крайней мере не сомне-вался в собственном искусстве и рисовал, можно сказать, до последнего вздоха. Я же, думал я, разглядывая голую, в нарочитых позах Чечилию на огромных полотнах, обле-пивших стены от пола до потолка, я же умер для живопи-си еще до встречи с Чечилией, и если сейчас мне приве-лось бы, подобно Балестриери, умереть по ее вине, я всего-навсего повторил бы в жизни то, что уже пережил в искусстве.
Иными словами, я продолжал чувствовать, что существует определенная связь между моим крахом как художника и моими отношениями с Чечилией, между моей неспособностью оживить натянутый на подрамни-ке пустой холст и невозможностью по-настоящему овла-деть лежащей среди диванных подушек Чечилией; та же самая связь, несомненно, была между отвратительными картинами Балестриери и его специфическими взаимо-отношениями с Чечилией. То была связь темная и угро-жающая: так путнику, заблудившемуся в пустыне, пред-стают вдруг во всей своей многозначительности разбро-санные по песку белые кости.
Однажды, когда я был погружен в изучение непри-стойных ню Балестриери, разглядывая их как таинствен-ные письмена незнакомого языка, дверь, которую я ос-тавил незапертой, приоткрылась, и в проеме показалось женское лицо. Удостоверившись, что я тут, женщина вошла и направилась ко мне. Я почти сразу ее узнал: то была вдова Балестриери; на похоронах ее лицо было почти полностью скрыто густой темной вуалью, из тех, что приняты в деревенских похоронных процессиях, но
280
I
Скука
потом у меня было несколько случаев ее увидеть. Это была высокая, крупная женщина, когда-то, по-видимо-му, очень красивая, так что даже сейчас, в пятьдесят лет, ее деформированная плоть сохраняла, правда слег-ка потускневшие, краски времени ее молодости: сияла белизной кожа, ярко блестели черные, немного навыка-те глаза, тугие красные губы горели на лице, как спелые вишни. В молодости она служила Балестриери натур-щицей и была, по-видимому, единственной до Чечилии женщиной, которую Балестриери любил или думал, что любил: в самом деле, ведь он женился на ней и прожил с нею двадцать лет. Родом из деревушки в Лацио, знаме-нитой тем, что она традиционно поставляла натурщиц римским художникам, вдова Балестриери до сих пор со-храняла в своем облике и повадках какую-то деревен-скую простоватость.
Я сразу отметил, что она не выразила ни удивления, ни неудовольствия, застав меня в студии мужа. Она пред-ставилась, сказав низким, грудным, поистине деревен-ским голосом:
— Я синьора Балестриери.
Я поспешил принести свои извинения:
— Простите, дверь была не закрыта, и я зашел по-смотреть картины.
Она живо ответила:
— Пожалуйста, профессор, вы можете приходить сюда, когда угодно. Я знаю, что мой бедный муж был вашим другом.
Я не решился ее опровергнуть. Она смотрела на меня, улыбаясь, и в улыбке ее была какая-то доброжелательная снисходительность, которую я не вполне понимал. Она сказала:
281
Альберто Моравиа
— А я заходила к вам, в вашу студию, потому что хотела поговорить об одной вещи, которая может вас за-интересовать. Дверь была открыта, но вас не было, и я решила, что вы здесь.
— Почему вы решили, что я здесь?
— Потому что я знаю, что у вас есть ключи от студии.
— Кто вам сказал?
— Да консьержка, профессор.
— Так вы хотите со мной поговорить?
Она спокойно ответила:
— Да. Я пыталась и раньше, но не могла застать вас дома.
Потом, с деревенской неуклюжестью меняя тему, ска-зала:
— Вам нравятся эти картины, а, профессор?
Я растерянно сказал:
— Ваш муж был большой мастер.
— Красивые, а? — продолжала она, прохаживаясь по студии и поглядывая на полотна, развешанные на сте-нах.
— Красивые, а? — продолжала она, прохаживаясь по студии и поглядывая на полотна, развешанные на сте-нах. — А вы знаете, профессор, что все это списано с одной натурщицы?
Я ничего не ответил. Она же продолжала развивать тему, держась все того же по-деревенски простецкого тона — ироничного и словно бы на что-то намекающего.
— Красивая девушка, а, профессор? Вы только по-смотрите, какая грудь, какие ноги, какие плечи, какие бедра. Да, это именно то, что называется красивой де-вушкой.
— А вас, — спросил я, делая попытку переменить раз-говор, — вас муж никогда не рисовал?
— В свое время — множество раз. Но тут меня нет. Когда мы развелись, муж снял со стен все холсты с моим изображением и отослал мне. Теперь они все у меня. Но я
282
Скука
никогда не была так красива, как эта девушка. Моя кра-сота была классической, я была сложена, как статуя. А это современная красавица — полуребенок, полуженщи-на, из тех, что сейчас в моде. Да, — признала она со вздо-хом, — ничего не скажешь, красивая. Если бы она еще была так же добра, как красива.
Тут я не мог не спросить:
— Вы ее знаете?
— Как я могу ее не знать! Мой бедный муж, можно сказать, и умер-то из-за нее.