187
Альберто Моравиа
предположении: Чечилия не могла рассказать мне о сво-ем доме, потому что по-настоящему никогда его не виде-ла. Тут открылась дверь, и она вошла.
— Ах, ты здесь, — сказала она, ничуть не удивившись тому, что я здесь, а не в гостиной, где она оставила меня с отцом. Пройдя у меня за спиной, она направилась прямо к унитазу, приподняла обеими руками юбку, села и нача-ла мочиться. И тогда, глядя, как она сидит с согнутыми и раздвинутыми ногами, выставленной вперед грудью, и, главное, видя ее прекрасные черные, ничего не выража-ющие глаза, которые смотрели на меня с тем невинным выражением, с каким смотрит животное, не подозреваю-щее о присутствии человека, когда справляет свою нуж-ду, я снова подумал о норе, мысль о которой впервые пришла мне в голову в ее комнате. Да, сказал я себе, от вида этого дома не может не сжаться сердце, если только знать, что в нем обитают люди. Но если подумать, что в нем живет дикая зверушка, маленькая и грациозная, что- то вроде куницы, или выдры, или лисички, он становил-ся вполне приемлемым, нормальным жилищем. Чечилия тем временем кончила мочиться. Я увидел, как она пере-несла свои голые ягодицы с унитаза на биде, нагнулась и долго мылась одной рукой. Потом распрямилась и, ши-роко расставив ноги, с силой протерла между ними поло-тенцем. Потом, опуская юбку, сказала:
— Подвинься, я причешусь.
Потом, опуская юбку, сказала:
— Подвинься, я причешусь.
Я подвинулся, она взяла с полочки вытертую щетку и очень грязную расческу, в которой не хватало нескольких зубьев, и начала энергично причесываться. Я сказал, про-сто так:
— Твой отец действительно очень болен, боюсь, что врачи правы.
— То есть?
188
Скука
— Он скоро умрет.
— Да, я знаю.
— И как вы будете тогда жить?
— Как будем что?
— Как будете жить?
— В каком смысле?
— На что вы будете жить?
Она уверенно сказала, проводя по губам помадой:
— На то же, на что и всегда.
— А как вы жили всегда?
— У нас магазин.
— Магазин? Ты никогда мне не говорила.
— А ты меня не спрашивал.
— А чем вы торгуете?
— Зонтиками, чемоданами, сумками, разными изде-лиями из кожи.
— И кто в нем работает?
— Мать и тетка.
— И он приносит прибыль?
Она кончила красить губы и сказала, словно закрывая тему:
— Очень небольшую.
Стоя сзади, я обнял ее за талию и притиснул к себе. Я видел, что она бросила на меня короткий взгляд — не то удивленный, не то понимающий, потом взяла черный карандаш и начала подкрашивать брови. Я спросил:
— А ты никогда не думаешь о смерти?
Говоря это, я по-прежнему прижимался к ней сзади, и почувствовал, как она начала медленно и сильно пово-дить бедрами справа налево.
— Нет, никогда не думаю.
— Даже когда видишь отца?
— Даже тогда.
189
Альберто Моравиа
— А ведь любой на твоем месте подумал бы.
— А я здорова, с чего это я буду думать о смерти?
— Но ведь кроме тебя существуют другие люди?
— Да, вроде бы.
— А что, ты в этом не уверена?
— Нет, это я просто так сказала.
— А твой отец, ты считаешь, он думает о смерти?
— Он — да.
— Он боится смерти?
— Конечно.
— А он знает, что умирает?
— Нет, не знает.
— А ты никогда не думаешь о том, что он умирает?
— Пока он жив, хотя и болен, я не думаю о его смер-ти. У меня будет для этого время, когда он умрет. Сейчас я думаю только о том, что он болен.
Я резко оторвался от нее:
— А ты знаешь, что я тебя хочу?
— Да, я заметила.
Она кончила красить брови, положила карандаш на полку и подтолкнула меня к двери, говоря:
— Идем, мама, наверное, уже вернулась.
Она действительно вернулась. Когда мы вышли в ко-ридор, женский голос, похожий на дребезжание коло-кольчика, который в иных лавках начинает трезвонить каждый раз, когда посетитель открывает дверь, уже вы-кликал где-то вдали:
— Чечилия! Чечилия!
Чечилия пошла на голос, а я следом за ней. Дверь в кухню была открыта, мать в пальто и шляпе стояла пе-ред плитой, помешивая ложкой в кастрюле. Кухня, тем-ная и закопченная, имела странную треугольную фор-му; плита под вытяжным колпаком располагалась около
190
Скука
самой длинной стены, а вершиной треугольника служи-ло высокое узкое окно, вернее, пол-окна, затененного к тому же бельем, вывешенным на просушку.
В кухне было грязно и царил чудовищный беспорядок: на полу валялись корки и очистки, мраморный стол завален свертками и оберточной бумагой, а у окна в раковине громоздились пирамиды грязных тарелок. Мать сказала Чечилии:
— Тарелки, нужно помыть тарелки!
— Вечером помою, — сказала Чечилия, — и сего-дняшние, и вчерашние.
— И позавчерашние, — сказала мать. — Ты обеща-ешь это каждый день, и скоро у нас вообще не останется тарелок. Сегодня я вымыла тарелки после завтрака, но те, что после ужина, мой ты; мне сразу надо будет бежать в магазин.
— Мама, познакомься, это Дино.
— О профессор, извините, я рада, я очень рада, изви-ните, извините, очень рада. — Звонкий голос продолжал вызванивать «очень рада» и «извините» все время, пока я пожимал ее руку. Я внимательно ее рассмотрел. Это была маленькая женщина с изможденным, худым лицом, от-меченным каким-то запоздалым, но буйным цветением молодости. Простодушные черные глаза, окруженные сеткой морщин, сияли почти неприлично; яркий румя-нец — не знаю, искусственный или естественный — иг-рал на дряблых щеках; пухлый накрашенный рот откры-вался в ослепительной улыбке. Насколько я мог понять, она была похожа на Чечилию: тот же детский лоб над выпуклыми глазами, то же круглое лицо.