А Ворон грустно нахохлился на своем насесте, и желтые глаза его туманились от приятных воспоминаний. А может быть, и не очень приятных — не знаю.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
в которой мы весьма недовольны
Сердце — это лаборатория всех женских горестей.
Лейб-медик князя Иринея
С этого дня даже то жалкое подобие дисциплины, которого прежде придерживалась Лада, перестало для нее существовать.
То есть с работы она возвращалась вовремя — если вообще возвращалась. Чаще она не приходила домой ночевать, не позвонив и не предупредив, и мы все, особенно Домовушка, сходили с ума от беспокойства — не случилось ли чего: не попала ли она под машину, не напали ли на нее враги, не стукнули ли ее по голове с целью ограбления, не потеряла ли она девственность. Последнее особенно волновало Жаба.
Я говорил ему:
— Не каркай!
Он отвечал обиженно, что мне хорошо, я — Кот, да еще и с магическими способностями, а вот он — Жаб, и ему совсем не улыбается до конца жизни обретаться в жабьей шкуре. Я уверенно заявлял, что нет такого заклятия, на которое не нашлось бы антизаклятия — это-то я уже успел узнать.
Жаб у нас был пессимист и отвечал на это, что, может быть, и так, что он мне верит, только вот кто это антизаклятие будет искать? И где? И что если бы жива была Бабушка, он, Жаб, не так переживал бы, а на Ладу у него надежды нет, а на меня — тем более. Так что я могу думать что хочу, а вот он, Жаб, будет думать по-своему и просит ему не мешать.
Даже Паук однажды не выдержал и тихо, но очень убедительно попросил его прекратить кваканье на эту тему. Ему, Пауку, тоже не улыбалось пребывать в паучьем панцире — или как это у него называется — до конца дней своих, но, в отличие от Жаба, он надеялся на лучшее.
Домовушка же, измаявшись, грозился Ладу высечь. Конечно, только грозился. Когда Лада возвращалась домой — иногда рано утром, иногда только вечером следующего дня — Домовушка перекидывался в таракана и не высовывался из своей щели, пока Лада не уходила на работу или не ложилась спать. А Лада словно и не замечала его отсутствия.
Она приходила, быстро кивала нам, сбрасывала прямо на пол курточку, шапочку и бросалась к телефону.
Кому она звонила, с кем беседовала, о чем — это была тайна, скрытая от нас за семью печатями. Я, конечно, выражаюсь фигурально. Так сказать, метафорически. Дело в том, что, как только Лада снимала телефонную трубку, ее окутывало звуконепроницаемое облако.
Так сказать, метафорически. Дело в том, что, как только Лада снимала телефонную трубку, ее окутывало звуконепроницаемое облако. По-моему, она делала это не специально, просто у нее так получалось, и она этого даже не замечала. Как не замечала, что совсем перестала касаться земли при ходьбе, и что любая одежда выглядит на ней подвенечным нарядом, и что дубовая поросль на подоконнике в кухне вот уже две… три… четыре недели покрыта белыми лилиями, и кафель в ванной потрескался, потому что розы проросли прямо из бетонных стен, а корни этих прекрасных цветов вполне способны превратить в порошок не только бетон, но и гранит. И колдовала она, как мне кажется, не замечая того — во всяком случае, домашние дела теперь чаще делались Ладой, чем Домовушкой, и делались магическим способом. Само собой замешивалось тесто и пеклись пироги — на воздушном подогреве — плита не разжигалась; варилась каша; самостоятельно мылась посуда; а однажды даже я, все-таки какой-никакой, а начинающий маг, был перепуган до смерти, когда вдруг взбесился наш веник и стал летать по комнате, сметая с пола пыль и сор.
Мои занятия с Вороном продолжались.
Должен отметить, что Ворон теперь гораздо реже применял свой клюв в качестве средства укрепления моей памяти и повышения моей сообразительности. Составленный им учебный план так же, как и расписание занятий, был подан Ладе на утверждение. Она, не глядя кивнула головой, и Ворон теперь придерживался расписания еще строже, чем я сам. Иногда мне хотелось заниматься подольше, что-то выяснить или уточнить, но если таймер, позаимствованный из кухни (Домовушка, если честно, никогда им и не пользовался), так вот, если таймер прозвенел окончание урока, Ворон изгонял меня из кабинета, не желая ничего слышать. Или выгонял на улицу — дышать свежим воздухом и совершать моцион.
Я протестовал. Я не желал дышать свежим морозным воздухом, я не хотел совершать моцион по покрытым снегом тропинкам. Если на то пошло, я бы предпочел остаться дома, прогуляться по тенистой шиповниковой аллее, в которую превратился наш коридор, или выспаться на Бабушкиной кровати. Кроме того, я боялся встретить кошку-бродяжку и снова попасться на ее острый язычок.
К счастью, она, по-видимому, покинула наш двор. И другие знакомые мне коты тоже. В полном одиночестве, нарушаемом разве что бродячими голодными псами, я совершал необходимое число пробежек по двору, с нетерпением дожидаясь того момента, когда можно будет вернуться домой. Однажды я попробовал отсидеться в подъезде, где было хоть чуть-чуть теплее, но Ворон наблюдал за мной из окна и после устроил мне скандал с экзекуцией — он, видите ли, жертвует учебным временем, чтобы я мог позаботиться о своем здоровье, а я вместо заботы о здоровье прохлаждаюсь в душном помещении, в то время как должен дышать кислородом и озоном.