— Видишь ли, Кот, — пояснила она мне как-то в минуту откровенности, — я ведь помню, кто он… И каким он был. И поэтому мне неприятно. И страшно.
— Был он в меру противен, — мурлыкнул я. — Стал противен вполне.
— Ну Кот, ты не прав! Он был красивый!
Может, конечно, женщины и лучше меня разбираются в мужской красоте. Но я с ними не согласен.
Да, я повторюсь: мы все были бы вполне счастливы и довольны судьбой, если бы не Лёня.
Первое впечатление, говорят, самое верное.
Не знаю.
В нашем случае самым верным оказалось впечатление второе.
В самом деле: если при первой нашей с Лёней встрече она была само сдержанное котолюбие (спасла меня от сырости, накормила, обогрела, охранила от грубого обращения со стороны сапожника Процюка), то своей вздорностью, визгливостью и болтливостью во время визита к нам (еще когда я не знал, что она — это она) она действовала на нервы мне так, что я даже и хотел присоветовать Ладе превратить ее (Лёню) в кого-нибудь молчаливого. В устрицу, например.
Она никогда не бывала спокойной, переходя в мгновение ока от состояния нелепой восторженности к состоянию не менее нелепой обиды — она обижалась на любое замечание в свой адрес, даже самое нейтральное, и замечания в чей-либо другой адрес переадресовывала себе, и тоже обижалась.
Она часто плакала. Глаза у нее были устроены так, что могли исторгать слезы в любой момент дня и ночи, и без всякой подготовки. Вот она разговаривает с нами, смеется; чуть отвернешься — уже текут слезы по бледным щекам, покрасневший нос жалобно вздрагивает, губы распустились в плаксивой гримасе, и рев стоит такой, что хоть закладывай уши ватой.
Вначале мы жалели ее, входили в ее положение — ведь Лада, а значит, и все мы были косвенно виноваты в ее беде.
Потом нам входить в ее положение надоело, и постоянно мокрые глаза и красный нос вызывали уже не сочувствие, а глухое раздражение. Прошла еще неделя — и, кроме тупой злости и желания сказать ей грубость, Лёня не вызывала никаких эмоций ни у кого, кроме, может быть, сердобольного и все понимающего Домовушки.
— Нрав у нея таковой, — пояснял он мне свое долготерпение. — От такового нраву одно снадобье — замуж ей надобно. И чтобы детки пошли. Завертится в заботах, закрутится — и обижаться времени не будет, и сил тако же. А пока в девках — будет досадлива да ерепениста…
— Типичный пример ярко выраженного холерического темперамента плюс начинающаяся истерия. Жесткий режим, холодный душ, работа — и все пройдет, — каркнул Ворон, подслушавший нашу с Домовушкой беседу. — И нечего с ней носиться!
Но Домовушка носился. Она ела в своей (бывшей Бабушкиной) комнате, причем не в одно время с нами, а когда ей захочется. Она включала телевизор и смотрела ту программу, которую хотела, даже если по другому каналу шел в это время какой-нибудь сериал, любимый Домовушкой.
Она категорически отказывалась ходить в магазин за продуктами, и эта миссия была теперь полностью возложена на Пса, исполнявшего ее со всей присущей ему добросовестностью.
Что-то делать по дому она не отказывалась категорически, но на просьбы Домовушки в чем-либо ему помочь не соглашалась, а действовала всегда по собственной инициативе. Например, Домовушка просит ее взять веничек и вымести сор в комнатах.
Например, Домовушка просит ее взять веничек и вымести сор в комнатах. Она кривится, сообщает, что у нее болит поясница, и что она устала и плохо себя чувствует, и что ей трудно нагибаться. И что она лучше помоет люстру.
Домовушка безропотно подметает полы сам, а Лёне, выразившей желание поработать, приносит стремянку, достает мягкие тряпочки, ставит тазики с водой. Лёня некоторое время моет люстру, но, разведя грязь, вдруг чувствует непреодолимую усталость, или голод, или у нее начинает кружиться голова, или что-нибудь еще происходит, и Домовушка, безропотный, бросает свои дела на кухне и доделывает начатое Лёней. Ворчит, конечно, при этом — не без того.
Однажды я не выдержал и сказал:
— Домовушка, почему ты не протестуешь? Ведь если бы кто-нибудь из нас вел себя так, как она, ты бы давно уже приструнил, нашел управу и так далее. В чем дело?
Домовушка вздохнул тяжко. И пояснил:
— Природа моя таковая. Я ведь тебе как-то сказывал — от людей, в дому проживающих, завишу. Потому и нету у меня над нею, над девкой этой, власти. Ежели бы Лада бодрствовала, тогда иное. Лада главнее будет как хозяйка. А так — моя внутренность подчинения требует. И сам я того… меняться починаю. Пока что вам и невдомек…
Нам было невдомек, но у Домовушки действительно стало все как-то не так получаться — и еда не такая вкусная, как прежде, и в углах кое-где скапливалась грязь, и посуда часто летела на пол и билась иногда.
— Но ведь с Ладой ты спорил, и ворчал на нее, и ругал ее — за дело, конечно. Она ведь тоже человек!
— Человек-то человек, да не вовсе, — еще тяжелее вздохнул Домовушка. — Мы с Ладою и с Бабушкою вроде родни. Дальней, конечно. От одного корня произошедши. И ты, — он горячо зашептал мне в ухо, низко наклонившись надо мной и делая круглые глаза, — ты, Коток, тоже от того корня будешь. Иначе не был бы столь к волшбе способен.