Но вот кошки — кошек я видел множество.
Кошки метались от одного подвала к другому. Кошки гонялись друг за другом. Кое-где вспыхивали короткие потасовки, которым предшествовало злобное шипение и осыпание друг друга ругательствами. Самих ругательств я, конечно, не слышал, но позы соперников были достаточно красноречивы, а сообразительный кот о содержании бурного диалога мог догадаться по одним только взмахам хвоста.
Я наблюдал за этими представителями кошачьего племени и завидовал им отчаянно. Ведь я изгой, для кошачьего племени я ненормальный, извращенец, меня презирают и — что унизительней и больнее! — меня жалеют, и за все это я должен благодарить драную блохастую кошку-бродяжку. (Чтоб ей больше в жизни не попробовать молока!) О, если бы я только мог вот так, как они, носиться по заснеженному и грязному двору, погружаться в кипящую страстями жизнь, очертя голову кидаться в драку и побеждать, и даже быть побежденным; петь серенады возлюбленным кошкам и невозлюбленным, но случайно встреченным, просто пробегавшим мимо, и мчаться за красавицей, задравши хвост и изнемогая от желания…
Здесь бы надо поставить целую строчку многоточий, потому что на некоторое время я отрешился от суеты и предался потоку сладостных чувств и неутоленных (и неутолимых) желаний.
Из этого состояния я был выведен грубым обращением Лады.
— Кот, да что с тобой?! — орала Лада, держа меня за шкирку и встряхивая в воздухе. — Очнись!
— Что случилось? — недовольно спросил я. — Отпусти меня, пожалуйста.
— Как ты нас напугал! — вздохнула Лада с облегчением и опустила меня на мягкое сиденье стула.
Я огляделся. Вокруг меня столпились домочадцы: Домовушка с ножиком и полуочищенной картофелиной в мохнатых мокрых лапках, меланхолически глядящий на меня Пес, Петух, испуганно косившийся круглым глупым глазом, а на его голове Паук, чувства которого нельзя прочитать по его всегда невозмутимому внешнему виду; даже Жаб прискакал из кухни и теперь пялился на меня с любопытством. Ворона не было — он принимал ванну, это я понял по шуму льющейся из крана воды.
— Так что же все-таки стряслось? — спросил я уже не недовольно, а скорее испуганно, и голос мой дрогнул.
— Ты орал, как будто тебя режут, — сообщил нахальный Жаб. — Такие вопли!..
— Да нет, — возразил ему Паук, — было такое впечатление, что плачет ребенок. Испуганный, страдающий ребенок.
— Ты заболел? — деловито осведомилась Лада, трогая мой нос, как если бы я был собакой, и лоб, как будто я был человек.
— Ты заболел? — деловито осведомилась Лада, трогая мой нос, как если бы я был собакой, и лоб, как будто я был человек.
— Ой! — махнул лапкой с ножом Домовушка. — Вздумают же!.. Любомудры!.. Март на дворе, вот у котейка и проснулось… Коты — они в марте завсегда так. На крышу ему надобно, к кошкам.
— Нет! — вздрогнул я. — Никаких крыш! И никаких кошек!
Лада подхватила меня на руки и нежно почесала под подбородком. И засмеялась своим воркующим серебристым смехом.
— Ой, Кот, ну ты меня и напугал!.. Я совсем забыла, что уже наступил март. Если хочешь погулять — иди, конечно! Только возвращайся домой до одиннадцати ладно?
— Не хочу! — сказал я и высвободился из ее объятий. Одно дело — помечтать и совсем другое — оказаться нос к носу со всеми этими невоспитанными котами и грязными кошками. Которые к тому же ко мне плохо относятся.
— Не желаю я никуда идти. И оставьте меня в покое.
— Ну хорошо. Только не вой так больше, — согласилась Лада. — А если будет невмоготу, тогда, пожалуйста, шепотом.
Шепотом! Скажет тоже! И не выл я вовсе, а, как я догадался, пел песню мартовских котов.
Они ушли, причем старались ступать как можно тише, словно выходили из комнаты больного, и только Жаб ехидно ухмылялся своим огромным ртом и все время оглядывался на меня.
Я же еще раз вспрыгнул на подоконник.
Жизнь во дворе по-прежнему кипела.
И томление по-прежнему переполняло меня.
Но теперь я собирался поступать осторожнее. Совсем необязательно, чтобы все окружающие догадывались о происходящем в твоей душе, не правда ли?
И впервые в жизни я взял в лапы ручку — хоть у нас была пишущая машинка, я все же выбрал этот древний предмет, предназначенный для писания, — итак, я взял в лапы ручку, положил перед собой чистый лист бумаги и начертал первую строчку своего первого стихотворения: «Март, а в марте безумны кошки, сходят с ума от любви и страсти…»
К сожалению, я не могу привести здесь и сейчас это стихотворение полностью. Я его забыл. А черновик был уничтожен вернувшимся после купания с уже восстановленным хвостом Вороном. Ворон пребывал в наисварливейшем настроении, он еще не простил мне выдранных из его хвоста перьев, и я не стал обострять отношения.
Ворон же заявил:
— Стихоплетство для серьезного научного работника непозволительно! Тем более в переломный период!
Я, конечно, не мог не полюбопытствовать:
— А почему он переломный?
— Потому что! — каркнул Ворон, не желая, видимо, отвечать. Но потом сменил гнев на милость:
— Видишь ли, наша Лада наконец повзрослела. У нее наконец появилось чувство ответственности как за свои действия, так и за вверенных ее попечению особ. Она желает ускорить наше возвращение в Там. И занять подобающее ей место в обществе. Поэтому мы должны всемерно форсировать наши усилия по отысканию обратного пути. Стихи же, — (я не могу передать то количество презрения, которое Ворон вложил в слово «стихи», моя палитра бледна и беспомощна!) — стихи же нарушают в мозгу некоторые коммуникативные каналы…