— Чего? — переспросил я.
— Связи! — каркнул Ворон и, раздраженный моей непонятливостью, с трудом удержался от того, чтобы долбануть меня в темечко.
— Связи! Особенно обратные! Вместо необходимой реакции у стихотворца в мозгу возникает черт-те что! Например, я требую от тебя резюмировать твои наблюдения по поводу методов перехода, используемых персонажами… ну, допустим, Урсулы Ле Гуин. А ты, будучи стихотворцем, вместо этого выдаешь мне сонет о волшебнике Земноморья по мотивам данного произведения. Стихоплетство — это болезнь, причем хроническая и неизлечимая, подобная проказе. Единственный способ борьбы с этой болезнью — задавить ее в зародыше, пока она еще не нарушила целостность твоего организма.
— Но… — возмутился было я, однако Ворон прервал меня резко и решительно:
— Никаких «но»! Я знаю, что говорю!
— Конечно, — смягчился он тут же, видя, что я окончательно сбит с толку, — конечно, в особо тяжелых случаях, когда болезнь врожденная, а не благоприобретенная, никакие меры не помогут, и самые радикальные. Таких больных стихоплетством называют «поэтами», и общество даже создает им условия… Для того чтобы они могли принимать участие в нормальной социальной жизни. Иногда даже творения такого индивидуума оплачивают. Чтобы он не умер с голоду. В том случае, когда болезнь зашла далеко и у «поэта» нет возможности обеспечить себе кусок хлеба другим способом. Но это допустимо только при условии достаточно стабильной экономической системы, когда общественный продукт производится в избытке и есть возможность некоторые излишки совокупного общественного продукта направить на обеспечение существующего почти в любом обществе балласта, к каковому относятся неизлечимо больные, пенсионеры, сумасшедшие, а также так называемые поэты, музыканты и художники…
— То есть ты считаешь, что искусство никому не нужно? — возмутился я.
— Смотря какое искусство! — важно произнес Ворон. — Информативное или развлекательное — безусловно, необходимо. А вот все эти эмоционально перенасыщенные стихи, живописные полотна или музыкальные произведения (я имею в виду, разумеется, так называемую серьезную музыку, а не легкую) — все это исключительно вредно. Мешает жить.
— Ну скажешь же!
— И скажу! — возмутился Ворон. — Скажу раз и навсегда! Чтобы я больше этого не видел! И изволь слушаться! А если тебе так уж невмоготу, если тебя сжигает творческая лихорадка, пиши мемуары!
— Я еще не настолько стар, — сказал я недовольно.
— И тебе нечего вспомнить? — иронично вопросил Ворон и посмотрел на меня круглым желтым глазом. Одним.
— Мне есть что вспомнить. Но мемуары я писать не буду. Это занятие для стариков.
— Тогда веди дневник, — нахально посоветовал мне Ворон. — Чтобы в старости у тебя был материал для мемуаров. А пока, — он взлетел и сделал круг под потолком, — пока что я тебя оставляю. Мне нужно отдохнуть после ванны. Будь добр, проштудируй сто страниц вот этой книги, напиши короткий реферат по изученному тексту и можешь гулять в свое удовольствие. Адью!
С этими словами он подхватил клювом листочек с моим первым стихотворением и вылетел из кабинета. После я узнал, что он тогда же сжег мое творение на газовой плите и даже не дал никому с ним ознакомиться.
А я, вздохнув, я уселся за работу. Только не за ту, которую поручил мне Ворон. Я оставил «Волшебника Земноморья» на потом. А взялся за эти вот записки, которые сейчас вы читаете.
Правда, написав первые строки, я задумался и некоторое время размышлял о Вороне и его нетерпимом отношении к серьезному искусству.
А взялся за эти вот записки, которые сейчас вы читаете.
Правда, написав первые строки, я задумался и некоторое время размышлял о Вороне и его нетерпимом отношении к серьезному искусству. Не может такого быть, чтобы он говорил искренне. Мне было бы понятнее, если бы он не принимал легкий, развлекательный жанр, поскольку Ворон у нас был серьезной и вдумчивой личностью…
Но потом я понял: зная нашего премудрейшего, я уже не сомневался, что когда-то давно Ворон сам пытался заняться «стихоплетством», у него ничего не вышло, может быть, его даже подняли на смех, и теперь он отрицает право на существование поэзии, а заодно уж живописи и музыки. Я думаю, что, если бы магия не была так важна для нашего образа жизни, он бы и ее отрицал — по той простой причине, что для него практическая магия невозможна.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой Ворон переходит всякие границы
Какой конь не оступается и какой клинок когда-нибудь не отскочит?
Шехерезада
Наутро Лада отправилась в свой институт. Зачем — не знаю (она ведь написала заявление задним числом и по логике вещей могла уже вволю бездельничать дома). Но на мой вопрос Лада не ответила, молча почесала мне шейку и умчалась.
Домовушка с ворчанием сварил нам пшено. И даже не сел с нами за стол завтракать, а занялся тестом, поставленным еще с вечера для пирогов. В его тихом бормотании себе под нос я уловил какие-то слова, которые позволили мне сделать вывод о причинах его дурного настроения. Домовушка опасался обнищания вследствие Ладиного хлебосольства, Ладиной же непредусмотрительности — как она семью собирается кормить? — и опять-таки Ладиного намерения увеличить численность домочадцев на одну единицу. Правда, Лада обещала, что эта новая единица не будет прожорливой и не окажется хищником, но на самом деле кто может ручаться за последствия трансформации? Считаешь человека кроликом, а он оказывается львом. Думаешь, человек — орел, а он на поверку всего-то мокрая курица. И так далее.