— …и кто тебе подносил? Кто тебе подносил, я спрашиваю? А, молвить нечего! Потому как али остатки подлизывал, али воровски, украдкою, из чужих чарок винище хлестал. А после люди добрые скажут Ладе: «Это кого ты нам, княжна светлая, в преминистры-то прочишь? Этого вот пьяницу горького, побирушника? Или еще того сквернее — вора?» — и что Ладушке нашей тем добрым людям ответствовать?
Ворон мычал что-то неразборчиво и стонал. Я тихо возвратился в кухню. Рыб высунул голову из воды:
— Ну, что там?
— Все то же. Один страдает, другой мораль ему читает.
— И правильно делает, — заметил Пес.
Рыб высунул голову из воды:
— Ну, что там?
— Все то же. Один страдает, другой мораль ему читает.
— И правильно делает, — заметил Пес. — Нечего таскаться по кабакам.
Жаб, откинув полотенце, изрек со знанием дела:
— Нет ничего лучшего от такой болезни, чем помидорный рассол, особенно когда холодненький. Пробовал я разное, даже эти импортные антипохмельные таблетки — ни фига! А вот рассольчиком запить — это да, это снимает. А еще лучше — похмелиться рюмочкой, и опять человек. Домовушке налить бы ему пятьдесят грамм, а не мурыжить разговорами, и так же птице плохо!
— Вот и хорошо, что плохо, — злорадно произнес Пес. — В другой раз подумает.
— Ни хрена он не подумает, по себе знаю, — огрызнулся Жаб. — Сколько раз мне плохо бывало, сколько раз зарекался, что нет, в рот не возьму проклятую и не посмотрю даже в ее сторону, — а как нальют, как запах учую… — Жаб махнул лапой и снова накрылся полотенцем.
Я вернулся в коридор. Лекция о вреде пьянства продолжалась.
— …опять же с кем ты пил? И где? На честном ли пиру, с уважаемыми гостями, добрыми людьми? Голь кабацкая, сарынь кружальная — твои субутыльники, собеседники. Срамота!
Ворон забормотал жалобно нечто неразборчивое.
— И не подумаю! Вдругорядь неповадно будет! — строго сказал Домовушка.
Ворон всхлипнул.
Я приоткрыл дверь и просунул голову в щель. Ворон лежал на полу, растопырив крылья. Вид у него был неважный. Я бы даже сказал, совсем плохой у него был вид, вот-вот прикажет долго жить. Домовушка пристроился на краю стола с вязаньем и болтал ножками в валенках в такт своим словам.
— Домовушечка! — позвал я как можно умильнее. — Мы обедать-то будем? И по телевизору кино сейчас будет, «Три мушкетера» с Боярским. Включать?
— Включать, включать! — Домовушка спрыгнул со стола и засуетился, собирая рассыпавшиеся клубки. — Ужо я скоренько кашку разогрею…
— Что, нехорошо? — спросил я участливо, когда Домовушка, шаркая валенками, выбежал из кабинета.
— Уйди, Кот, — простонал Ворон, — и без тебя тошно…
— Может, рассольчику? — предложил я.
Глаза Ворона загорелись желтым огнем.
— О, рассол! — воскликнул он со страстью, неожиданной для умирающего. — Аква вита! Но он не даст. Он уморить меня хочет. Моей смерти хочет сей плод больного воображения. Ненавистью он полон и злобою…
Ой, подумал я, кажется, у Ворона что-то не в порядке с мозгами.
— Но я не сдамся! Нет! Я выживу! И буду преминистром!
Домовушка на кухне не раскладывал — расшвыривал кашу по тарелкам, так что брызги летели во все стороны. На столе стоял бутылек с помидорами.
— Стыд и срам! — завопил он, наткнувшись на мой понимающий взгляд. — Еще и лето не кончилось, а мы уж запасы зимние починаем! Откупоривай, что ль… Снеси ему, этому пьянчужке… Только Ладе не сказывай…
— Я-то не скажу, — мурлыкнул я, — без меня правдолюбы найдутся…
Пес пробурчал невразумительно что-то вроде: «Ой, хватит!» — но я знал: вернется Лада с работы, правдолюбец этот обо всем ей доложит, обо всем наябедничает.
Есть же такие типы!
Ворон встретил меня, как встречают армию-освободительницу после долгой неприятельской неволи. Со сдавленным воплем он припал к бутылю и, не успел я моргнуть глазом, высосал половину рассола, заглатывая целиком попадающиеся ему под клюв маленькие помидоры. Более крупные помидоры лопались, разбрызгивая густой красный сок в разные стороны.
— Избавитель! — оторвавшись наконец от бутыля, сказал Ворон. — Моя признательность… — Он махнул крылом, не в силах продолжать. (Или не находя слов для выражения благодарности, но это вряд ли. Что-что, а говорить он умел.)
— Я тут ни при чем, — признался я честно, — он сам, по собственной инициативе…
Ворон мне не поверил, отнеся небывалую щедрость Домовушки на счет моего облагораживающего влияния. Не думаю, однако, что он был прав. Домовушке, как почти всем нам, было свойственно некоторое несовпадение слов и поступков: знаете, как это бывает, когда говоришь, и думаешь, и хочешь сделать одно, а на практике поступаешь совсем иначе. Обычно мы зарекаемся не делать чего-нибудь дурного — не пить водку, например, или не курить, не ухаживать за женщинами, не давать в долг. Но, бывает, зарекаемся и от хорошего: «Да чтоб я еще кому-нибудь помог! Да никогда в жизни!» или «Чтоб я еще хоть раз кого-нибудь пожалел! Да ни за что!» — а потом и помогаем, и жалеем, и терпим отрицательные последствия наших добрых поступков.
Но я отвлекся.
Итак, Ворон немножко подлечился рассолом, отоспался и впал в глубокую меланхолию. Или депрессию, как именовал «по-нашему, по-модному» это состояние Домовушка.