Он походя, одним жестом успокоил Пса, и тот, ворча, улегся у двери, но глаз с меня — злобных, налитых кровью и яростью — не спускал. Меня же Домовушка снял с насеста и усадил на мою подушечку. (Он сшил для меня новую подушечку взамен погибшей во время памятной ночной битвы, напернику нее был не бархатный, а простой, полотняный, зато была она не в пример мягче прежней). Впрочем, «усадил» — это не то слово, он переместил меня на прежнее место, а уселся я уже сам. Домовушка же продолжал свою речь и, должен отметить, тогда я впервые восхитился сообразительностью этого неграмотного и не очень развитого интеллектуально существа.
— Могу тебе обсказать в подробностях, как дело было. Кот небось намекнул, что неплохо бы поесть колбаски на праздник. Это никак не вранье, потому что стол у нас постный, и мясного всем нам хочется, а Коту поболе некоторых иных. Так. Потом он вспомнил, что и Лада совсем не против того, чтобы мы мясцом баловались, а даже и за, и что жалеет нас, на постной пище сидящих. Это тоже не вранье, потому как Лада и впрямь нас всех жалеет. Дальше. Дальше Кот намекнул, что Лада на всю ночь уходит, и ничего дурного в том, чтоб мы колбаскою побаловались, не будет — коль мы ту колбасу до воз-вертания Лады съедим. И уж верно подсказал, как Псу ту колбасу добыть. Так ли, нет ли было дело?
— Ты что, подслушивал? — недоверчиво спросил разинувший от изумления пасть Пес.
— Вот еще! — слегка обиделся Домовушка. — Делов у меня иных нет, чтоб за вами, лоботрясами, следить-фискалить!..
— Однако же, — чавкнув последним кусочком хлеба с маслом, сказал трезвомыслящий Жаб, — Кот виноват или Пес, колбаса уже есть, и я не вижу большой беды в том, чтобы ее съесть. Во, — добавил он радостно после небольшой паузы, — стих вышел! «Колбаса уже есть, и надо ее съесть!»
— Ну стих, или, как правильнее было бы выразиться, стихи, — это нечто иное, — начал менторским своим тоном Ворон, однако Домовушка перебил его:
— К столу, к столу праздненственному нарежу колбаску, а допрежь ни-ни… Ах ты птица непутевая! — взвизгнул он, и — редкостное явление — Ворон поддержал его:
— О, сын греха! О, порождение шакала! То есть ехидны! То есть… (Любимые Вороном сказки Шехерезады наложили некоторый отпечаток на его лексикон.)
Я не понял вначале, привыкнув, что непутевая или любая другая птица у нас Ворон, но сообразил, что есть в доме еще одна птица, и обернулся.
О ужас! Столь многострадальная колбаса, доставшаяся нам ценой преступления, как считали некоторые, или сообразительности, как считал я, пала на этот раз жертвой прожорливости ненасытного Петуха. Я уже говорил, что Петух, как всегда, подбирал крошки, сначала со стола, потом перебрался на пол, потихоньку добрался до сумки, брошенной Псом в пылу погони за мной, — ароматный, благоухающий пряностями нежно-розовый кусок колбасы толщиной с мою талию и длиной с мой хвост (а хвост у меня весьма длинный!), утыканный по всему срезу крупными аппетитными кусочками сала, — так вот, злостная птица расклевывала теперь эту самую колбасу, вывалившуюся из сумки и приобретшую уже совершенно нетоварный вид.
К счастью, по случаю праздника пол, всегда чистый, был, если можно так выразиться, наичистейшим, и, кроме нескольких случайных хлебных крошек, не запятнан был ничем (ну разве что парой-тройкой отпечатков грязных лап Пса, но это такая мелочь, о которой и упоминать не стоит). Поэтому колбаса не была испачкана, а только измята, расклевана, истерзана крепким петушиным клювом. Конечно, Домовушка крикнул: «Кыш!», и Петух, хлопая крыльями и обиженно кудахча, отскочил на безопасное расстояние — в коридор, — но было уже поздно. Домовушка с выражением глубокой скорби на волосатой своей физиономии поднял с пола то, что осталось от главного блюда нашего праздничного стола.
— Ничего, — грустно сказал он, глядя на останки колбасы, — кусочками поджарю, еще и вкусней будет…
Пес плакал. По белой его морде, оставляя мокрые полосы, катились крупные прозрачные капли, повисали на усах и шлепались на паркет. То ли ему было обидно от сознания того, что его подставили (я), и как подставили! Классически! То ли он боялся гнева Лады. То ли его терзало раскаяние в содеянном. А может быть, все это и еще что-то непонятное мне терзало его псиную душу, заставляя проливать слезы. Не знаю. В тот момент кроме досады на Петуха я испытывал вполне понятное и в данном случае простительное, хоть и не очень красивое, чувство упоения от совершенной мести. Потому что — буду честен — мой замысел, касающийся обеспечения нашего новогоднего стола колбасой, был в некотором роде приправлен мстительным чувством — а пусть этот доносчик побудет немного в моей шкуре! В следующий раз ему неповадно будет доносить!
Поэтому я сказал (вполголоса, чтобы холоднокровные на подоконнике и Ворон, дремлющий на насесте, не услышали):
— Да ладно, не реви! Мы Ладе не скажем…
Он подскочил на месте, напрягся, слезы моментально высохли — я на всякий случай ретировался повыше и был готов к прыжку на насест.
— Ты! — заорал он. — Тварь! Не равняй по себе! Я сам все расскажу Ладе, сам! Я… Мне… — Он снова зарыдал.