— Снимай кроссовки, — распорядился Кемпбелл.
— Нет.
— Ради Бога, Джулия. Сейчас не викторианская эпоха, и я не собираюсь набрасываться на тебя, только увидев твою щиколотку. Просто разуйся, хорошо?
— Зачем?
— Потому что ты выглядишь так, будто проглотила палку, и это, может, не самый лучший, но единственный доступный способ помочь тебе расслабиться.
Сам он снял туфли и ступил на растущую у обочины траву.
— А-а-ах, — протянул он, раскинув широко руки. — Давай, Бриллиант. Carpe diem.[7] Лето почти закончилось. Нужно успеть насладиться им, пока есть время.
— Ты говорил что-то насчет сделки…
— То, что сказала Сара, не изменит своего значения, если ты будешь слушать босиком.
Я до сих пор не могла понять, зачем он ввязался в это дело. То ли из-за тщеславия, то ли просто хотел помочь Анне. И у меня хватало ума надеяться, что все-таки по второй причине. Кемпбелл терпеливо ждал, его пес сидел рядом. Наконец я развязала шнурки, сняла кроссовки и носки и ступила на траву.
Я подумала, что летом коллективное сознание сильнее всего. Мы все помним мотив песенки мороженщика, мы все знаем, как жжет кожу раскаленный на солнце металл детской горки. Мы все лежали на спине с закрытыми глазами, чувствуя, как пульсируют веки, и надеясь, что этот день будет чуточку дольше предыдущего, хотя на самом деле все происходит как раз наоборот. Кемпбелл сел на траву.
— А какое второе правило?
— Что все правила устанавливаю я.
Он улыбнулся, и я пропала.
Вчера вечером бармен Семерка налил мартини в протянутый мною стакан и спросил, от чего я прячусь. Прежде чем ответить, я сделала глоток, вспомнив, почему я не люблю мартини, — потому что это чистый алкоголь, что, с одной стороны, хорошо, но, с другой — его вкус совсем не соответствует приятному запаху.
— Я не прячусь, — ответила я. — Я ведь здесь.
Было еще рано, время ужина.
Было еще рано, время ужина. Я заглянула в бар на обратной дороге от станции, где была с Анной. Двое мужчин занимались сексом в дальней кабинке, и еще один одиноко сидел у барной стойки.
— Можно переключить канал? — Он показал на телевизор, где шел вечерний выпуск новостей. — Ведущий Дженнингс намного симпатичнее Брока.
Семерка щелкнул пультом и повернулся ко мне.
— Ты не прячешься, просто сидишь вечером в гей-баре. Ты не прячешься, но носишь свой костюм, будто военную форму.
— Я обязательно выслушаю советы по поводу внешнего вида, особенно от парня с сережкой в языке.
Семерка поднял бровь.
— Еще одна порция мартини, и я уговорю тебя пойти к моему парикмахеру, а твоего послать подальше. Можно закрасить розовые волосы, но у корней всегда остается настоящий цвет.
Я сделала еще один глоток.
— Ты меня не знаешь.
Клиент у барной стойки посмотрел на Питера Дженнингса и улыбнулся.
— Возможно, — ответил Семерка. — Но ты тоже себя не знаешь.
Ужином на самом деле оказались бутерброды с сыром — ну ладно, багет и сыр грюйер — на борту тридцатифутовой яхты. Кемпбелл закатал брюки и стал похож на жертву кораблекрушения. Он установил снасти, натянул канаты, поймал ветер и управлял парусом, пока Провиденс не скрылся на горизонте, превратившись в мерцающее разноцветными огнями ожерелье.
Спустя некоторое время стало понятно, что никакой информации от Кемпбелла раньше десерта не поступит, и я сдалась. Легла на пол, обняв спящего пса, и стала смотреть на спущенный парус, похожий на крыло гигантского пеликана. Кемпбелл рылся внизу в поисках штопора, а потом поднялся с двумя бокалами красного вина. Он сел с другой стороны от Судьи и почесал овчарку за ухом.
— Ты когда-нибудь представляла себя животным?
— Образно или буквально?
— Вообще, — сказал он. — Если бы тебе было суждено прожить эту жизнь нечеловеком, а животным, то кем бы ты была?
Я задумалась.
— В этом вопросе какой-то подвох? Например, если я скажу, что касаткой, то ты начнешь рассказывать, что я жестокая, хладнокровная и питаюсь падалью?
— Дельфины-касатки — млекопитающие, — заметил Кемпбелл. — Нет, это просто обычная попытка поддержать разговор.
Я повернулась к нему.
— А кем бы ты был?
— Я первый спросил.
Так, о птицах и речи быть не может — я очень боюсь высоты. Не думаю, что из меня получилась бы нормальная кошка. И я слишком люблю одиночество, чтобы жить в стае, как волк или собака. Я уже хотела назвать, например, долгопята, просто чтобы поумничать, но он потом спросит, что это за животное, а я даже не помню, грызун это, ящерица или что-то вроде приматов.
— Лебедем, — решила я.
Кемпбелл рассмеялся.
— Из сказки о гадком утенке?
«Потому что они выбирают себе пару на всю жизнь». Но я скорее свалилась бы за борт, чем произнесла бы это.
— А ты?
Но он не ответил прямо.
— Когда я задал Анне этот же вопрос, она сказала, что хотела бы быть фениксом.
Я сразу представила эту мифическую птицу, возрождающуюся из пепла.
— Но их же не бывает.
Кемпбелл погладил собаку по голове.
— Она сказала, что это зависит от того, видит их человек или нет. — Потом он посмотрел на меня. — Что ты о ней думаешь, Джулия?
Вино, которое я пила, вдруг стало горьким. Неужели все это очарование: пикник, ходьба под парусом на закате, — было специально спланировано, для того чтобы склонить меня на свою сторону на завтрашнем слушании? Какие бы рекомендации я ни дала как опекун-представитель, они будут иметь большое влияние на решение судьи Десальво.