— Ну если достаточно просто внимательного взгляда, то вы от нашего столика не отойдете вовсе! Вы посмотрите на моего друга. Он же просто не сводит с вас глаз… — Тут коварный Брусничкин гнусно ухмыльнулся и с нездоровым любопытством поинтересовался: — А Милой вас можно называть?
— Меня многие так называют, хотя это имя мне не очень нравится.
— Тогда он… — Женька ткнул в меня пальцем, — …ваш! — и довольно расхохотался, откинувшись на стуле.
После этой фразы мне стало до испарины жарко — похоже, я покраснел, как вареный рак.
Людмила бросила наконец на меня быстрый взгляд, и ее щеки тоже слегка зарозовели.
— С какой стати вы делаете такое далеко идущее заключение? — ровным голосом спросила она.
Продолжая довольно ржать, Брусничкин снова ткнул в меня пальцем и выдал:
— У него ж фамилия — Милин. Следовательно, он — ваш!
Людмила покраснела еще больше и, слегка сдвинув брови, от чего над переносицей появилась едва заметная морщинка, сказала:
— У меня сегодня на редкость веселый клиент… — Затем она быстро отошла от нашего столика.
Брусничкин перестал ржать и с лихорадочным шепотом повернулся ко мне:
— Илюха, какая девушка! Просто сказка, — и тут он наконец обратил внимание на мое странное состояние.
— Ты чего? — Он стал серьезным, можно даже сказать, встревоженным. — Ты себя нормально чувствуешь? Может, водички налить?
— Все в порядке, не волнуйся… — хотел сказать я, но из моего горла раздались только какой?то странный хрип и бульканье.
— Ты рот?то закрой! Первый раз вижу, как с открытой пастью пытаются говорить. Да что с тобой? Что ты давишься?!
Я наконец вспомнил, как разговаривают на русском языке.
— Все в порядке… не волнуйся… Это у меня изумление такое…
Брусничкин сразу пришел в свое нормальное расположение духа:
— Вижу — твое изумление! И я даже догадываюсь, что именно тебя до такой степени изумило. — Он гнусно подмигнул.
— Совсем не то, что ты думаешь! — снова покраснев, но уже почти нормальным голосом огрызнулся я.
— Да, да, конечно, ты же у нас известный скромник. Именно поэтому все наши женщины по тебе сохнут!
— Да что ты мелешь? Какой скромник? Какие женщины по мне сохнут? Трепло ты, Женька, пустое. И вообще, кончай лыбиться, а то злую эпиграмму на тебя накропаю!
Я окончательно пришел в себя и даже начал безмятежно улыбаться. Однако в груди засела тоскливая заноза понимания того, что я, похоже, встретил девушку, без которой жизнь моя будет пуста и никчемна, и если я ей буду неинтересен, то можно прямо сейчас закопать это бренное тело, чтобы не мучилось.
Женька стал вдруг совершенно серьезен и заявил:
— Ты, Илюха, не хорохорься. Что, если эта маленькая Мила на самом деле твоя половина? Помнишь Платона, диалог «Пир».
— Может, она твоя половина? — враз охрипшим голосом ответил я, твердо взглянув в его погрустневшие ореховые глаза.
— Нет, я бы почувствовал. — Он с легкой грустинкой усмехнулся. — Я бы выглядел и разговаривал так же, как ты сейчас.
Мы замолчали, потому что к столу подошла Людмила, толкая перед собой небольшой сервировочный столик, уставленный тарелками с едой.
— Ты какое вино заказал? — спросил я опять осипшим голосом, обращаясь к Женьке и не спуская глаз с Людмилы.
— Традиционное — «Киндзмараули». Только, зная твою слабость, я просил Людочку подать его, как ты любишь — в графинчике, — беззаботно забалагурил тот в ответ. — И я смотрю, Людочка в точности исполнила мою просьбу.
Людмила молча сервировала стол, изредка бросая какие?то испуганные взгляды в мою сторону.
Я молчал, но был просто не в силах отвести от нее глаз.
Наконец она закончила расставлять на столе тарелки, судки, бокалы и, украсив середину стола графинчиком, оказавшимся, кстати, весьма вместительным, покатила свой столик прочь, тихо пробормотав:
— Приятного аппетита…
— Ну что ж, приступим! — Женька бодро потер ладошки и, сдернув с графина пробку, набулькал в бокалы темно?бордового, почти черного вина. Мы подняли бокалы и чокнулись, затем, сделав по паре глотков, принялись за закуску.
И вино, и осетринка холодного копчения, которую гурман Брусничкин заказал на закуску, были, наверное, великолепны, но мне было как?то не до выпивки и не до еды. Я просто не видел, куда совал вилку, поскольку у меня перед глазами стояли по очереди то серебряный перстень с изумрудом, то серые внимательные глаза под густыми темными бровями. Я не чувствовал вкуса просто потому, что не мог сосредоточиться ни на чем, кроме этих лучистых, сияющих глаз и зеленых брызг света, посылаемых изумрудом. Я прекрасно понимал, что ни перстень, ни Лаэрта ну никак не могут оказаться здесь и сегодня, но был глубоко убежден, что это именно мой перстень и моя Лаэрта.
Я прекрасно понимал, что ни перстень, ни Лаэрта ну никак не могут оказаться здесь и сегодня, но был глубоко убежден, что это именно мой перстень и моя Лаэрта. И если это — чудо, я готов был поверить в любое чудо. Только было ясно, что здешняя Лаэрта меня не знала или не помнила.
В этот момент мой взгляд упал на Женьку. Он сидел, уставив выпученные глаза на мой бокал. Из его открытого рта высовывался кусок осетрины, который он придерживал вилкой, зажатой в правой руке, а левой рукой он размазывал по своей физиономии хрен со свеклой. Видимо, он начал вытирать вспотевшее лицо, забыв положить на место ложечку с хреном. В общем, его поведение было совершенно неадекватно, но я почти сразу понял, чем оно вызвано.