Она задумчиво, каким?то грустным, долгим взглядом посмотрела на меня и, помолчав, сказала:
— Я не думаю, что ты сможешь меня испугать до такой степени, что я стану тебя избегать.
Она задумчиво, каким?то грустным, долгим взглядом посмотрела на меня и, помолчав, сказала:
— Я не думаю, что ты сможешь меня испугать до такой степени, что я стану тебя избегать. Скорее я буду тебя избегать по другой причине. А если ты когда?нибудь узнаешь мою историю, то сам скорее всего не захочешь меня больше видеть.
Клянусь, я увидел, как у нее в глазах блеснули слезы.
Я воткнул ложечку в недоеденное мороженое, встал и торжественно произнес:
— Пусть эта голова станет лысой, как коленка, пусть эти руки вытянутся до колен, а спина согнется дугой, пусть эти ноги не смогут сделать ни шагу, пусть мои мозги высохнут, как песок Сахары, пусть я заболею всем, что содержится в пяти томах Медицинской энциклопедии, пусть я забуду, как меня зовут, пусть… Что бы еще такое себе пожелать? В общем, пусть со мной случится все что угодно, если я по своей воле не захочу тебя видеть. Аминь…
Видимо, я выглядел достаточно комично, потому что слезинки на ее глазах мгновенно высохли, а на губы вернулась ее замечательная улыбка. Правда, все немногочисленные присутствующие, глядя на меня, просто покатывались со смеху, но мне было наплевать. Пожалуй, впервые в жизни мне было наплевать на то, что обо мне подумают окружающие. Главное, что она улыбалась!
— Болтун ты, Илюшка. — Она впервые назвала меня по имени, и мое сердце запело, что ему не хочется покоя.
— Ладно, давай рассказывай…
— Мой рассказ… — начал я голосом ведущего из старых радиопостановок, — …будет недолгим и грустным. Я — Милин Илья Евгеньевич, родился в славном городе Москве в одна тысяча девятьсот шестьдесят девятом году от Рождества Христова.
Я не буду пересказывать все, что я плел Людмиле, большую часть этой истории я изложил в начале этих записок. Правда, в этот раз мое повествование не было таким сухим, наоборот, оно изобиловало самыми замечательными подробностями, которые доказывали, каким замечательным и неповторимым был рассказчик. И никакой лжи! И пусть кто?нибудь попробует меня осудить! А закончил я свою исповедь следующим пассажем:
— …И вот в ночь с прошлого понедельника на вторник мне приснился сон. Странный, яркий, запомнившийся мне в мельчайших деталях, сон. Будто бы я попал в неведомый мир, в котором почти все жители постоянно и систематически используют магию, в котором я — чужой и не очень желанный гость, в котором за мной охотились могущественные маги, а мне помогали странные, порой совсем нечеловеческие существа. В конце концов мне удалось вернуться назад, или проснуться, я точно не знаю, только оказалось, что я проснулся двадцать четвертого числа. То ли я проспал пять суток, то ли я эти пять суток где?то провел, не знаю. Вот после этого сна у меня появились всякие аномальные способности.
В течение всего моего повествования она ни разу не перебила. Она слушала, буквально раскрыв рот, как увлекательную детективную повесть. Я ведь ей рассказал банальную повесть о жизни рядового, достаточно среднего москвича, не более… О том, что со мною было в моем сне, я только бегло упомянул.
Когда я замолчал, мы уже давно покинули кафе и подходили к «Авиамоторной».
Мы остановились на пустой трамвайной остановке. Было еще светло, но чувствовалось, что вечер вот?вот накроет город потемневшим звездным небом. Уличная суета практически утихла, прохожих было немного, оно и понятно — это не центр города, фланирующих гостей и обслуживающего их персонала здесь не было. Она повернулась ко мне и неожиданно произнесла:
— Значит, ты теперь совсем один. У тебя никого нет?
— Знаешь, я тоже так думал. Но оказалось, что в моей квартире, как я только вчера узнал, вместе со мной живет еще одно существо. Просто я его до сих пор не видел. Или он очень хорошо прятался.
— Кто же это? — ее очень заинтересовал мой сосед.
— А ты смеяться не будешь?
— Ну почему я должна смеяться?
— Это… домовой.
— А ты смеяться не будешь?
— Ну почему я должна смеяться?
— Это… домовой. Его зовут Гаврила Егорыч.
— Ну и что! Я тоже встречала домового…
Вот этого я ну никак не ожидал. Может, она просто не хочет показать, насколько я по?идиотски выгляжу, мелькнула у меня мысль. Но она спокойно продолжила:
— У нас дома тоже живет домовой. Я его давно разглядела, еще когда маленькая была. Он сначала, видимо, думал, что его никто не видит и шкодил напропалую, а когда понял, что я его вижу, стал прятаться. Я так хочу с ним подружиться, а он прячется!
— И как же он выглядит?
Она не почувствовала расставленную ловушку.
— Маленький такой, беленький, лохматенький, даже личико лохматенькое. Такой смешной! Он утащил у мамы рейтузы, срезал у них чулки и бегает теперь в таких смешных штанишках. Когда я маме рассказала, что я вижу домового, она сказала, что у меня это наследственное… — Она неожиданно замолчала, и я почувствовал, как она напряглась и замкнулась в себе.
Я ласково положил руку на ее ладонь. Тут из?за поворота, погромыхивая, показался наш трамвай за номером тридцать четыре. Вагон был почти пустой. Мы устроились рядышком в середине салона. Людмила положила букет на колени и отвернулась к окну. Вагон тронулся и не спеша покатил вдоль шоссе Энтузиастов, бывшей Владимирки, воспетой русскими поэтами, писателями и художниками. Мы немного помолчали, а затем я спросил: