Я
ошарашенно молчал. — Дай же ты мне покоя, ненасытная! Сколько можно?..
Чуть успокоюсь, приткнусь отдохнуть да подремать — ташшит! Я ведь не
молодая уже, постарше тебя буду… Жабры тоже не в порядке…
Было очень странно смотреть, как она говорит. Совершенно как щука в
кукольном театре, она вовсю открывала и закрывала зубастую пасть в
неприятном несоответствии с произносимыми звуками. Последнюю фразу она
произнесла, судорожно сжав челюсти.
— И воздух мне вреден, — продолжала она. — Вот подохну, что
будешь делать? Все скупость твоя бабья да дурья… Все копишь, а для
чего копишь — сама не знаешь… На последней реформе-та как погорела,
а? То-то! А екатериновками? Сундуки оклеивала! А керенками-та,
керенками! Ведь печку топила керенками…
— Видите ли, — сказал я, немного оправившись.
— Ой, кто это? — испугалась щука.
— Я… Я здесь случайно… Я намеревался слегка помыться.
— Помыться! А я думала, опять старуха. Не вижу я: старая. Да и
коэффициент преломления в воздухе, говорят, совсем другой. Воздушные
очки было себе заказала, да потеряла, не найду… А кто ж ты будешь?
— Турист, — коротко сказал я.
— Ах, турист… А я думала, опять бабка. Ведь что она со мной
делает! Поймает меня, волочит на рынок и там продает, якобы на уху. Ну
что мне остается? Конечно, говоришь покупателю: так и так, отпусти меня
к малым детушкам — хотя какие у меня там малые детушки — не детушки
уже, которые живы, а дедушки. Ты меня отпустишь, а я тебе послужу, скажи
только «по щучьему велению, по моему, мол, хотению». Ну и отпускают.
Одни со страху, другие по доброте, а которые и по жадности… Вот
поплаваешь в реке, поплаваешь — холодно, ревматизм, заберешься обратно
в колодезь, а старуха с бадьей опять тут как тут… — Щука спряталась в
воду, побулькала и снова высунулась. — Ну что просить-то будешь,
служивый? Только попроще чего, а то просят телевизоры какие-то,
транзисторы… Один совсем обалдел: «Выполни, говорит, за меня
годовой план на лесопилке». Года мои не те — дрова пилить…
— Ага, — сказал я. — А телевизор вы, значит, все-таки можете?
— Нет, — честно призналась щука. — Телевизор не могу. И этот…
комбайн с проигрывателем тоже не могу. Не верю я в них. Ты чего-нибудь
попроще. Сапоги, скажем, скороходы или шапку-невидимку… А?
Возникшая было у меня надежда отвертеться сегодня от смазки
«Москвича» погасла.
— Да вы не беспокойтесь, — сказал я. — Мне ничего, в общем, не
надо. Я вас сейчас отпущу.
— И хорошо, — спокойно сказала щука. — Люблю таких людей. Давеча
вот тоже… Купил меня на рынке какой-то, пообещала я ему царскую дочь.
Плыву по реке, стыдно, конечно, глаза девать некуда. Ну сослепу и
въехала в сети.
Плыву по реке, стыдно, конечно, глаза девать некуда. Ну сослепу и
въехала в сети. Ташшат. Опять, думаю, врать придется. А он что делает?
Он меня хватает поперек зубов, так что рот не открыть. Ну, думаю, конец,
сварят. Ан нет. Защемляет он мне чем-то плавник и бросает обратно в
реку. Во! — Щука высунулась из бадьи и выставила плавник, схваченный у
основания металлическим зажимом. На зажиме я прочитал: «Запущен сей
экземпляр в Солове-реке 1854 год. Доставить в Е. И. В. Академию наук,
СПб». — Старухе не говори, — предупредила щука. — С плавником
оторвет. Жадная она, скупая.
«Что бы у нее спросить?» — лихорадочно думал я.
— Как вы делаете ваши чудеса?
— Какие такие чудеса?
— Ну… Исполнение желаний…
— Ах, это? Как делаю… Обучена сызмальства, вот и делаю. Откуда я
знаю, как я делаю… Золотая Рыбка вот еще лучше делала, а все одно
померла. От судьбы не уйдешь.
Мне показалось, что щука вздохнула.
— От старости? — спросил я.
— Какое там от старости! Молодая была, крепкая… Бросили в нее,
служивый, глубинную бомбу. И ее вверх брюхом пустили, и корабль какой-то
подводный рядом случился, тоже потонул. Она бы и откупилась, да ведь не
спросили ее, увидели и сразу бомбой… Вот ведь как оно бывает. — Она
помолчала. — Так отпускаешь меня или как? Душно что-то, гроза будет…
— Конечно, конечно, — сказал я, встрепенувшись. — Вас как —
бросить или в бадье?..
— Бросай, служивый, бросай.
Я осторожно запустил руки в бадью и извлек щуку — было в ней
килограммов восемь. Щука бормотала: «Ну, а ежели там скатерть-самобранку
или, допустим, ковер-самолет, то я здесь буду… За мной не пропадет…»
— «До свидания», — сказал я и разжал руки. Раздался шумный плеск.
Некоторое время я стоял, глядя на свои ладони, испачканные зеленью.
У меня было какое-то странное ощущение. Временами, как порыв ветра,
налетало сознание, что я сижу в комнате на диване, но стоило тряхнуть
головой, и я снова оказывался у колодца. Потом это прошло. Я умылся
отличной ледяной водой, залил радиатор и побрился. Старуха все не
показывалась. Хотелось есть, и надо было идти в город к почтамту, где
меня уже, может быть, ждали ребята. Я запер машину и вышел за ворота.
Я неторопливо шел по улице Лукоморье, засунув руки в карманы серой
гэдээровской курточки и глядя себе под ноги. В заднем кармане моих
любимых джинсов, исполосованных «молниями», брякали старухины медяки. Я
размышлял. Тощие брошюрки общества «Знание» приучили меня к мысли, что
разговаривать животные не способны. Сказки с детства убеждали в
обратном. Согласен я был, конечно, с брошюрками, потому что никогда в
жизни не видел говорящих животных. Даже попугаев. Я знавал одного
попугая, который мог рычать, как тигр, но по-человечески он не умел.