Рядом с
халатом появилась бутылка с черной жидкостью, а сам халат, несколько
помедлив, стал обугливаться по краям. Я торопливо уточнил свои
представления, сделав особый упор на образы кружки и говядины. Бутылка
превратилась в кружку, жидкость не изменилась, один рукав халата сжался,
вытянулся, порыжел и стал подергиваться. Вспотев от страха, я убедился,
что это коровий хвост. Я вылез из кресла и отошел в угол. Дальше хвоста
дело не пошло, но зрелище и без того было жутковатое. Я попробовал еще
раз, и хвост заколосился. Я взял себя в руки, зажмурился и стал со всей
возможной отчетливостью представлять в уме ломоть обыкновенного ржаного
хлеба, как его отрезают от буханки, намазывают маслом — сливочным, из
хрустальной масленки — и кладут на него кружок колбасы. Бог с ней, с
докторской, пусть будет обыкновенная полтавская полукопченая. С кофе я
решил пока подождать. Когда я осторожно разжмурился, на докторском
халате лежал большой кусок горного хрусталя, внутри которого что-то
темнело. Я поднял этот кристалл, за кристаллом потянулся халат,
необъяснимо к нему приросший, а внутри кристалла я различил вожделенный
бутерброд, очень похожий на настоящий. Я застонал и попробовал мысленно
расколоть кристалл. Он покрылся густой сетью трещин, так что бутерброд
почти исчез из виду. «Тупица, — сказал я себе, — ты съел тысячи
бутербродов, и ты не способен сколько-нибудь отчетливо вообразить их. Не
волнуйся, никого нет, никто тебя не видит. Это не зачет, не контрольная
и не экзамен. Попробуй еще раз». И я попробовал. Лучше бы я не пробовал.
Воображение мое почему-то разыгралось, в мозгу вспыхивали и гасли самые
неожиданные ассоциации, и, по мере того как я пробовал, приемная
наполнялась странными предметами. Многие из них вышли, по-видимому, из
подсознания, из дремучих джунглей наследственной памяти, из давно
подавленных высшим образованием первобытных страхов. Они имели
конечности и непрерывно двигались, они издавали отвратительные звуки,
они были неприличны, они были агрессивны и все время дрались. Я
затравленно озирался. Все это живо напоминало мне старинные гравюры,
изображающие сцены искушения святого Антония. Особенно неприятным было
овальное блюдо на паучьих лапах, покрытое по краям жесткой редкой
шерстью. Не знаю, что ему от меня было нужно, но оно отходило в дальний
угол комнаты, разгонялось и со всего маху поддавало мне под коленки,
пока я не прижал его креслом к стене. Часть предметов в конце концов мне
удалось уничтожить, остальные разбрелись по углам и попрятались.
Остались: блюдо, халат с кристаллом и кружка с черной жидкостью,
разросшаяся до размеров кувшина. Я поднял ее обеими руками и понюхал.
По-моему, это были черные чернила для авторучки. Блюдо за креслом
шевелилось, царапая лапами цветной линолеум, и мерзко шипело. Мне было
очень неуютно.
Мне было
очень неуютно.
В коридоре послышались шаги и голоса, дверь распахнулась, на пороге
появился Янус Полуэктович и, как всегда, произнес: «Так». Я заметался.
Янус Полуэктович прошел к себе в кабинет, на ходу небрежно, одним
универсальным движением бровей ликвидировав сотворенную мною
кунсткамеру. За ним проследовали Федор Симеонович, Кристобаль Хунта с
толстой черной сигаретой в углу рта, насупленный Выбегалло и решительный
Роман Ойра-Ойра. Все они были озабочены, очень спешили и не обратили на
меня никакого внимания. Дверь в кабинет осталась открытой. Я с
облегченным вздохом уселся на прежнее место и тут обнаружил, что меня
поджидает большая фарфоровая кружка с дымящимся кофе и тарелка с
бутербродами. Кто-то из титанов обо мне все-таки позаботился, уж не знаю
кто. Я принялся завтракать, прислушиваясь к голосам, доносящимся из
кабинета.
— Начнем с того, — с холодным презрением говорил Кристобаль
Хозевич, — что ваш, простите, «Родильный Дом» находится в точности под
моими лабораториями. Вы уже устроили один взрыв, и в результате я в
течение десяти минут был вынужден ждать, пока в моем кабинете вставят
вылетевшие стекла. Я сильно подозреваю, что аргументы более общего
характера вы во внимание не примете, и потому исхожу из чисто
эгоистических соображений…
— Это, дорогой, мое дело, чем я у себя занимаюсь, — отвечал
Выбегалло фальцетом. — Я до вашего этажа не касаюсь, хотя вот у вас в
последнее время бесперечь течет живая вода. Она у меня весь потолок
замочила, и клопы от нее заводятся. Но я вашего этажа не касаюсь, а вы
не касайтесь моего.
— Г-голубчик, — пророкотал Федор Симеонович, — Амвросий
Амбруазович! Н-надо же принять во внимание возможные осложнения…
В-ведь никто же не занимается, скажем, д-драконом в здании, х-хотя есть
и огнеупоры, и…
— У меня не дракон, у меня счастливый человек! Исполин духа!
Как-то странно вы рассуждаете, товарищ Киврин, странные у вас аналогии,
чужие! Модель идеального человека и какой-то внеклассовый огнедышащий
дракон!..
— Г-голубчик, да дело же не в том, ч-что он внеклассовый, а в том,
ч-что он пожар может устроить…
— Вот, опять! Идеальный человек может устроить пожар! Не подумали
вы, товарищ Федор Симеонович!
— Я г-говорю о драконе…
— А я говорю о вашей неправильной установке! Вы стираете, Федор
Симеонович! Вы всячески замазываете! Мы, конечно, стираем
противоречия… между умственным и физическим… между городом и
деревней… между мужчиной и женщиной, наконец… Но замазывать пропасть
мы вам не позволим, Федор Симеонович!
— К-какую пропасть? Что за ч-чертовщина, Р-роман, в конце
концов?.