..
Я закрыл дверцу и тщательно задвинул засов.
Я вернулся к машине и сел в седло. Мне хотелось слетать еще на
миллионы лет вперед и посмотреть умирающую Землю, описанную Уэллсом. Но
тут в машине впервые что-то застопорило: не выжималось сцепление. Я
нажал раз, нажал другой, потом пнул педаль изо всех сил, что-то
треснуло, зазвенело, колыхающиеся хлеба встали дыбом, и я словно
проснулся. Я сидел на демонстрационном стенде в малом конференц-зале
нашего института, и все с благоговением смотрели на меня.
— Что со сцеплением? — спросил я, озираясь в поисках машины.
Машины не было. Я вернулся один.
— Это неважно! — закричал Луи Седловой. — Огромное вам спасибо!
Вы меня просто выручили… А как было интересно, верно, товарищи?
Аудитория загудела в том смысле, что да, интересно.
— Но я все это где-то читал, — сказал с сомнением один из
магистров в первом ряду.
— Ну, а как же! А как же! — вскричал Л. Седловой. — Ведь он же
был в описываемом будущем!
— Приключений маловато, — сказали в задних рядах игроки в
функциональный морской бой. — Все разговоры, разговоры…
— Ну, уж тут я ни при чем, — сказал Седловой решительно.
— Ничего себе — разговоры, — сказал я, слезая со стенда. Я
вспомнил, как рубили моего темнолицего собеседника, и мне стало
нехорошо.
— Нет, отчего же, — сказал какой-то бакалавр. — Попадаются
любопытные места. Вот эта вот машина… Помните? На тригенных
куаторах… Это, знаете ли, да…
— Нуте-с? — сказал Пупков-Задний. — У нас уже, кажется, началось
обсуждение. А может быть, у кого-нибудь есть вопросы к докладчику?
Дотошный бакалавр немедленно задал вопрос о полиходовой
темпоральной передаче (его, видите ли, заинтересовал коэффициент
объемного расширения), и я потихонечку удалился.
У меня было странное ощущение. Все вокруг казалось таким
материальным, прочным, вещественным. Проходили люди, и я слышал, как
скрипят у них башмаки, и чувствовал ветерок от их движений. Все были
очень немногословны, все работали, все думали, никто не болтал, не читал
стихов, не произносил пафосных речей. Все знали, что лаборатория — это
одно, а трибуна профсоюзного собрания — это совсем другое, а
праздничный митинг — это совсем третье. И когда мне навстречу, шаркая
подбитыми кожей валенками, прошел Выбегалло, я испытал к нему даже нечто
вроде симпатии, потому что у него была своеобычная пшенная каша в
бороде, потому что он ковырял в зубах длинным тонким гвоздем и, проходя
мимо, не поздоровался.
Он был живой, весомый и зримый хам, он не помахал
руками и не принимал академических поз.
Я заглянул к Роману, потому что мне очень хотелось рассказать
кому-нибудь о своем приключении. Роман, ухватившись за подбородок, стоял
над лабораторным столом и смотрел на маленького зеленого попугая,
лежащего в чашке Петри. Маленький зеленый попугай был дохлый, с глазами,
затянутыми мертвой белесой пленкой.
— Что это с ним? — спросил я.
— Не знаю, — сказал Роман. — Издох, как видишь.
— Откуда у тебя попугай?
— Сам поражаюсь, — сказал Роман.
— Может быть, он искусственный? — предположил я.
— Да нет, попугай как попугай.
— Опять, наверное, Витька на умклайдет сел.
Мы наклонились над попугаем и стали его внимательно рассматривать.
На черной поджатой лапке у него было колечко.
— «Фотон», — прочитал Роман. — И еще какие-то цифры…
Девятнадцать ноль пять семьдесят три.
— Так, — сказал сзади знакомый голос.
Мы обернулись и подтянулись.
— Здравствуйте, — сказал У-Янус, подходя к столу. Он вышел из
дверей своей лаборатории в глубине комнаты и вид у него был какой-то
усталый и очень печальный.
— Здравствуйте, Янус Полуэктович, — сказали мы хором со всей
возможной почтительностью.
Янус увидел попугая и еще раз сказал: «Так». Он взял птичку в руки,
очень бережно и нежно, погладил ее ярко-красный хохолок и тихо
проговорил:
— Что же это ты, Фотончик?..
Он хотел сказать еще что-то, но взглянул на нас и промолчал. Мы
стояли рядом и смотрели, как он по-стариковски медленно прошел в дальний
угол лаборатории, откинул дверцу электрической печи и опустил туда
зеленый трупик.
— Роман Петрович, — сказал он. — Будьте любезны, включите,
пожалуйста, рубильник.
Роман повиновался. У него был такой вид, словно его осенила
необычная идея. У-Янус, понурив голову, постоял немного над печью,
старательно выскреб горячий пепел и, открыв форточку, высыпал его на
ветер.
— Странно, — сказал Роман, глядя ему вслед.
— Что — странно? — спросил я.
— Все странно, — сказал Роман.
Мне тоже казалось странным и появление этого мертвого зеленого
попугая, по-видимому так хорошо известного Янусу Полуэктовичу, и
какая-то слишком уж необычная церемония огненного погребения с
развеиванием пепла по ветру, но мне не терпелось рассказать про
путешествие в описываемое будущее, и я стал рассказывать. Роман слушал
крайне рассеянно, смотрел на меня отрешенным взглядом, невпопад кивал, а
потом вдруг, сказавши: «Продолжай, продолжай, я слушаю», полез под стол,
вытащил оттуда корзинку для мусора и принялся копаться в мятой бумаге и
обрывках магнитофонной ленты.