.. Но замазывать пропасть
мы вам не позволим, Федор Симеонович!
— К-какую пропасть? Что за ч-чертовщина, Р-роман, в конце
концов?.. Вы же ему при мне об-объясняли! Я г-говорю, Амвросий
Амб-бруазович, что ваш эксперимент оп-пасен, понимаете?.. Г-город можно
повредить, п-понимаете?
— Я-то все понимаю. Я-то не позволю идеальному человеку
вылупляться среди чистого поля на ветру!
— Амвросий Амбруазович, — сказал Роман, — я могу еще раз
повторить свою аргументацию. Эксперимент опасен потому…
— Вот я, Роман Петрович, давно на вас смотрю и никак не могу
понять, как вы можете применять такие выражения к человеку-идеалу.
Идеальный человек ему, видите ли, опасен!
Тут Роман, видимо по молодости лет, потерял терпение.
— Да не идеальный человек! — заорал он. — А ваш
гений-потребитель!
Воцарилось зловещее молчание.
— Как вы сказали? — страшным голосом осведомился Выбегалло. —
Повторите. Как вы назвали идеального человека?
— Й-янус Полуэктович, — сказал Федор Симеонович, — так, друг
мой, нельзя все-таки…
— Нельзя! — воскликнул Выбегалло. — Правильно, товарищ Киврин,
нельзя! Мы имеем эксперимент международно-научного звучания! Исполин
духа должен появиться здесь, в стенах нашего института! Это символично!
Товарищ Ойра-Ойра с его прагматическим уклоном делячески, товарищи,
относится к проблеме! И товарищ Хунта тоже смотрит узколобо! Не смотрите
на меня, товарищ Хунта; царские жандармы меня не запугали, и вы меня
тоже не запугаете! Разве в нашем, товарищи, духе бояться эксперимента?
Конечно, товарищу Хунте, как бывшему иностранцу и работнику церкви,
позволительно временами заблуждаться, но вы-то, товарищ Ойра-Ойра, и вы,
Федор Симеонович, вы же простые русские люди!
— П-прекратите д-демагогию! — взорвался, наконец, и Федор
Симеонович. — К-как вам не с-совестно нести такую чушь? К-какой я вам
п-простой человек? И что это за слово такое — п-простой? Это д-дубли у
нас простые!..
— Я могу сказать только одно, — равнодушно сообщил Кристобаль
Хозевич. — Я простой бывший Великий Инквизитор, и я закрою доступ к
вашему автоклаву до тех пор, пока не получу гарантии, что эксперимент
будет производиться на полигоне.
— Н-не ближе пяти к-километров от г-города, — добавил Федор
Симеонович. — Или д-даже десяти.
По-видимому, Выбегалле ужасно не хотелось тащить свою аппаратуру и
тащиться самому на полигон, где была вьюга и не было достаточного
освещения для кинохроники.
— Так, — сказал он, — понятно.
Отгораживаете нашу науку от
народа. Тогда уж, может быть, не на десять километров, а прямо уж на
десять тысяч километров, Федор Симеонович? Где-нибудь по ту сторону?
Где-нибудь на Аляске, Кристобаль Хозевич, или откуда вы там? Так прямо и
скажите. А мы запишем.
Снова воцарилось молчание, и было слышно, как грозно сопит Федор
Симеонович, потерявший дар слова.
— Лет триста назад, — холодно произнес Хунта, — за такие слова я
пригласил бы вас на прогулку за город, где отряхнул бы вам пыль с ушей и
проткнул насквозь.
— Ничего, ничего, — сказал Выбегалло. — Это вам не Португалия.
Критики не любите. Лет триста назад я бы с тобой тоже не особенно
церемонился, кафолик недорезанный.
Меня скрутило от ненависти. Почему молчит Янус? Сколько же можно? В
тишине раздались шаги, в приемную вышел бледный, оскаленный Роман и,
щелкнув пальцами, создал дубль Выбегаллы. Затем он с наслаждением взял
дубля за грудь, мелко потряс, взялся за бороду, сладострастно рванул
несколько раз, успокоился, уничтожил дубля и вернулся в кабинет.
— А ведь в-вас гнать надо, В-выбегалло, — неожиданно спокойным
голосом произнес Федор Симеонович. — Вы, оказывается, н-неприятная
фигура.
— Критики, критики не любите, — отвечал, отдуваясь, Выбегалло.
И вот тут, наконец, заговорил Янус Полуэктович. Голос у него был
мощный, ровный, как у джек-лондоновских капитанов.
— Эксперимент, согласно просьбе Амвросия Амбруазовича, будет
произведен сегодня в десять ноль-ноль. Ввиду того, что эксперимент будет
сопровождаться значительными разрушениями, которые едва не повлекут за
собой человеческие жертвы, местом эксперимента назначаю дальний сектор
полигона в пятнадцати километрах от городской черты. Пользуюсь случаем
заранее поблагодарить Романа Петровича за его находчивость и мужество.
Некоторое время, по-видимому, все переваривали это решение. Во
всяком случае, я переваривал. У Януса Полуэктовича была все-таки,
несомненно, странная манера выражать свои мысли. Впрочем, все охотно
верили, что ему виднее. Были уже прецеденты.
— Я пойду вызову машину, — сказал вдруг Роман и, вероятно, прошел
сквозь стену, потому что в приемной не появился.
Федор Симеонович и Хунта, наверное, согласно кивали головами, а
оправившийся Выбегалло вскричал:
— Правильное решение, Янус Полуэктович! Вовремя вы нам напомнили о
потерянной бдительности. Подальше, подальше от посторонних глаз. Только
вот грузчики мне понадобятся. Автоклав у меня тяжелый, значить, пять
тонн все-таки…
— Конечно, — сказал Янус. — Распорядитесь.
В кабинете задвигали креслами, и я торопливо допил кофе.
В течение последующего часа я вместе со всеми, кто еще оставался в
институте, торчал у подъезда и наблюдал, как грузят автоклав,
стереотрубы, бронещиты и зипуны на всякий случай.