Он нашел огромную
вставную челюсть и глубоко задумался над нею. Корреспонденты, получившие
свою аппаратуру и увидевшие все в новом свете, внимательно слушали
Выбегаллу, который опять понес демагогическую ахинею насчет
неограниченных и разнообразных потребностей. Становилось скучно, я мерз.
— Пошли домой, — сказал Роман.
— Пошли, — сказал я.
— Откуда ты взял джинна?
— Выписал вчера со склада. Совсем для других целей.
— А что все-таки произошло? Он опять обожрался?
— Нет, просто Выбегалло дурак, — сказал Роман.
— Это понятно, — сказал я. — Но откуда катаклизм?
— Все отсюда же, — сказал Роман. — Я говорил ему тысячу раз: «Вы
программируете стандартного суперэгоцентриста. Он загребет все
материальные ценности, до которых сможет дотянуться, а потом свернет
пространство, закуклится и остановит время». А Выбегалло никак не может
взять в толк, что истинный исполин духа не столько потребляет, сколько
думает и чувствует.
— Это все зола, — продолжал он, когда мы подлетели к институту.
— Это всем ясно. Ты лучше скажи мне, откуда У-Янус узнал, что все
получится именно так, а не иначе? Он же все это предвидел. И огромные
разрушения, и то, что я соображу, как прикончить исполина в зародыше.
— Действительно, — сказал я. — Он даже благодарность тебе вынес.
Авансом.
— Странно, верно? — сказал Роман. — Надо бы все это тщательно
продумать.
И мы стали тщательно продумывать. Это заняло у нас много времени.
Только весной и только случайно нам удалось во всем разобраться.
Но это уже совсем другая история.
* ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ. ВСЯЧЕСКАЯ СУЕТА *
Глава первая
Когда Бог создавал время, говорят
ирландцы, он создал его достаточно.
Г. Белль
Восемьдесят три процента всех дней в году начинаются одинаково: звенит
будильник. Этот звон вливается в последние сны то судорожным стрекотанием
итогового перфоратора, то гневными раскатами баса Федора Симеоновича, то
скрежетом когтей василиска, играющего в термостате.
В то утро мне снился Модест Матвеевич Камноедов. Будто он стал
заведующим вычислительного центра и учит меня работать на «Алдане».
«Модест Матвеевич, — говорил я ему, — ведь все, что вы мне советуете,
— это какой-то болезненный бред». А он орал: «Вы мне это
пр-р-рекратите! У вас тут все др-р-ребедень! Бели-бер-р-рда!» Тогда я
сообразил, что это не Модест Матвеевич, а мой будильник «Дружба» на
одиннадцати камнях, с изображением слоника с поднятым хоботом,
забормотал: «Слышу, слышу» — и забил ладонью по столу вокруг
будильника.
Окно было раскрыто настежь, и я увидел ярко-синее весеннее небо и
почувствовал острый весенний холодок. По карнизу, постукивая, бродили
голуби. Вокруг стеклянного плафона под потолком обессиленно мотались три
мухи — должно быть, первые мухи в этом году. Время от времени они
принимались остервенело кидаться из стороны в сторону, и спросонок мне
пришла в голову гениальная идея, что мухи, наверное, стараются выскочить
из плоскости, через них проходящей, и я посочувствовал этому
безнадежному занятию. Две мухи сели на плафон, а третья исчезла, и тогда
я окончательно проснулся.
Прежде всего я отбросил одеяло и попытался воспарить над кроватью.
Как всегда, без зарядки, без душа и завтрака это привело лишь к тому,
что реактивный момент с силой вдавил меня в диван-кровать и где-то подо
мной соскочили и жалобно задребезжали пружины. Потом я вспомнил
вчерашний вечер, и мне стало очень обидно, потому что сегодня я весь
день буду без работы. Вчера в одиннадцать часов вечера в электронный зал
пришел Кристобаль Хозевич и, как всегда, подсоединился к «Алдану», чтобы
вместе с ним разрешить очередную проблему смысла жизни, и через пять
минут «Алдан» загорелся. Не знаю, что там могло гореть, но «Алдан» вышел
из строя надолго, и поэтому сегодня я, вместо того чтобы работать,
должен буду, подобно всем волосатоухим тунеядцам, бесцельно бродить из
отдела в отдел, жаловаться на судьбу и рассказывать анекдоты.
Я сморщился, сел на постели и для начала набрал полную грудь праны,
смешанной с холодным утренним воздухом. Некоторое время я ждал, пока
прана усвоится, и в соответствии с рекомендацией думал о светлом и
радостном. Затем я выдохнул холодный утренний воздух и принялся
выполнять комплекс упражнений утренней гимнастики. Мне рассказывали, что
старая школа предписывала гимнастику йогов, но йога-комплекс, так же как
и почти ныне забытый майя-комплекс, отнимал пятнадцать-двадцать часов в
сутки, и с назначением на пост нового президента АН СССР старой школе
пришлось уступить. Молодежь НИИЧАВО с удовольствием ломала старые
традиции.
На сто пятнадцатом прыжке в комнату впорхнул мой сожитель Витька
Корнеев. Как всегда с утра, он был бодр, энергичен и даже благодушен. Он
хлестнул меня по голой спине мокрым полотенцем и принялся летать по
комнате, делая руками и ногами движения, как будто плывет брассом. При
этом он рассказывал свои сны и тут же толковал их по Фрейду, Мерлину и
по девице Ленорман. Я сходил умылся, мы прибрались и отправились в
столовую.
В столовой мы заняли свой любимый столик под большим, уже выцветшим
плакатом: «Смелее, товарищи! Щелкайте челюстями! Г. Флобер», откупорили
бутылки с кефиром и стали есть, слушая местные новости и сплетни.
Вчерашней ночью на Лысой горе состоялся традиционный весенний слет.
Участники вели себя крайне безобразно. Вий с Хомой Брутом в обнимку
пошли шляться по улицам ночного города, пьяные, приставали к прохожим,
сквернословили, потом Вий наступил себе на левое веко и совсем озверел.