Девятого Роман находит в печке уцелевшее перо Фотона. Трупа
Фотона уже нет, он сожжен завтра. Завтра, десятого, Роман находит его в
чашке Петри. У-Янус находит покойника тогда же и там же сжигает его в
печи. Сохранившееся перо остается в печи до конца суток и в полночь
перескакивает в девятое.
Одиннадцатого с утра Фотон жив, хотя уже болен. Он издыхает на
наших глазах под весами (на которых он будет так любить сидеть теперь),
и простодушный Саня Дрозд кладет его в чашку Петри, где покойник
пролежит до полуночи, перескочит в утро десятого, будет найден там
У-Янусом, сожжен, развеян по ветру, но перо его останется, пролежит до
полуночи, перескочит в утро девятого, и там его найдет Роман.
Двенадцатого с утра Фотон жив и бодр, он дает Корнееву интервью и
просит сахарок, а в полночь перескочит в утро одиннадцатого, заболеет,
умрет, будет положен в чашку Петри, в полночь перескочит в утро
десятого, будет сожжен и развеян, но останется перо, которое в полночь
перескочит в утро девятого, будет найдено Романом и брошено в мусорную
корзину.
Тринадцатого, четырнадцатого, пятнадцатого и так далее Фотон, на
радость всем нам будет весел, разговорчив, и мы будем баловать его,
кормить сахарком и зернышками перца, а У-Янус будет приходить и
спрашивать, не мешает ли он нам работать. Применяя ассоциативный допрос,
мы сможем узнать от него много любопытного относительно космической
экспансии человечества и, несомненно, кое-что о нашем собственном,
личном будущем.
Когда мы дошли до этого пункта рассуждений, Эдик вдруг помрачнел и
заявил, что ему не нравятся намеки Фотона на его, Амперяна, безвременную
смерть. Чуждый душевного такта Корнеев заметил на это, что любая смерть
мага всегда безвременна и что тем не менее мы все там будем. И вообще,
сказал Роман, может быть, он будет тебя любить сильнее всех нас и только
твою смерть запомнит. Эдик понял, что у него еще есть шансы умереть
позже нас, и настроение его улучшилось.
Однако разговор о смерти направил наши мысли в меланхолическое
русло. Мы все, кроме Корнеева, конечно, вдруг начали жалеть У-Януса.
Действительно, если подумать, положение его было ужасно. Во-первых, он
являл собою образец гигантского научного бескорыстия, потому что
практически был лишен возможности пользоваться плодами своих идей.
Далее, у него не было никакого светлого будущего. Мы шли в мир разума и
братства, он же с каждым днем уходил навстречу к Николаю Кровавому,
крепостному праву, расстрелу на Сенатской площади и — кто знает? —
может быть, навстречу аракчеевщине, бироновщине, опричнине. И где-то в
глубине времен, на вощеном паркете Санкт-Петербургской де Сиянс Академии
его встретит в один скверный день коллега в напудренном парике —
коллега, который вот уже неделю как-то странно к нему приглядывается —
ахнет, всплеснет руками и с ужасом в глазах пробормочет: «Герр
Нефструефф!.
. Как ше это?.. Федь фчера ф «Федомостях» определенно
писали, што фы скончались от удар…»
И ему придется говорить что-то о брате-близнеце или о фальшивых
слухах, зная и прекрасно понимая, что означает этот разговор…
— Бросьте, — сказал Корнеев. — Распустили слюни. Зато он знает
будущее. Он уже побывал там, куда нам еще идти и идти. И он, может быть,
прекрасно знает, когда мы все умрем.
— Это совсем другое дело, — сказал грустно Эдик.
— Старику тяжело, — сказал Роман. — Извольте относиться к нему
поласковее и потеплее. Особенно ты, Витька. Вечно ты ему хамишь.
— А что он ко мне пристает? — огрызнулся Витька. — О чем
беседовали да где виделись…
— Вот теперь ты знаешь, чего он к тебе пристает, и веди себя
прилично.
Витька насупился и стал демонстративно рассматривать листок со
списком вопросов.
— Надо объяснять ему все поподробнее, — сказал я. — Все, что
сами знаем. Надо постоянно предсказывать ему его ближайшее будущее.
— Да, черт возьми, — сказал Роман. — Он этой зимой ногу сломал.
На гололеде.
— Надо предотвратить, — решительно сказал я.
— Что? — спросил Роман. — Ты понимаешь, что ты говоришь? Она у
него уже давно срослась…
— Но она у него еще не сломана, — возразил Эдик.
Несколько минут мы пытались все сообразить. Витька вдруг сказал:
— Постойте-ка! А это что такое? Один вопрос у нас, ребята, не
вычеркнут.
— Какой?
— Куда девалось перо?
— Ну как куда? — сказал Роман. — Перенеслось в восьмое. А
восьмого я как раз печку включал, расплав делал…
— Ну и что из этого?
— Да, ведь я же его бросил в корзинку… Восьмого, седьмого,
шестого я его не видел… Гм… Куда же оно делось?
— Уборщица выбросила, — предположил я.
— Вообще об этом интересно подумать, — сказал Эдик. —
Предположим, что его никто не сжег. Как оно должно выглядеть в веках?
— Есть вещи поинтереснее, — сказал Витька. — Например, что
происходит с ботинками Януса, когда он доносит их до дня изготовления на
фабрике «Скороход»? И что бывает с пищей, которую он съедает за ужином?
И вообще…
Но мы были уже слишком утомлены. Мы еще немного поспорили, потом
пришел Саня Дрозд, вытеснил нас, спорящих, с дивана, включил свою
«Спидолу» и стал просить два рубля. «Ну дайте», — ныл он. «Да нет у
нас», — отвечали мы ему. «Ну, может, последние есть… Дали бы!..»
Спорить стало невозможно, и мы решили идти обедать.
— В конце концов, — сказал Эдик, — наша гипотеза не так уж
фантастична.