Но я даже колебаться не стал, попятился в
коридор и запер за собой дверь. Обесточивать что бы то ни было в
лабораториях Федора Симеоновича представлялось мне просто кощунством.
Я медленно пошел по коридору, разглядывая забавные картинки на
дверях лабораторий, и на углу встретил домового Тихона, который рисовал
и еженощно менял эти картинки. Мы обменялись рукопожатием. Тихон был
славный серенький домовик из Рязанской области, сосланный Вием в Соловец
за какую-то провинность: с кем он там не так поздоровался или отказался
есть гадюку вареную… Федор Симеонович приветил его, умыл, вылечил от
застарелого алкоголизма, и он так и прижился здесь, на первом этаже.
Рисовал он превосходно, в стиле Бидструпа, и славился среди местных
домовых рассудительностью и трезвым поведением.
Я хотел уже подняться на второй этаж, но вспомнил о виварии и
направился в подвал. Надзиратель вивария, пожилой реабилитированный
вурдалак Альфред, пил чай. При виде меня он попытался спрятать чайник
под стол, разбил стакан, покраснел и потупился. Мне стало его жалко.
— С наступающим, — сказал я, сделав вид, что ничего не заметил.
Он прокашлялся, прикрыл рот ладонью и сипло ответил:
— Благодарствуйте. И вас тоже.
— Все в порядке? — спросил я, оглядывая ряды клеток и стойл.
— Бриарей палец сломал, — сказал Альфред.
— Как так?
— Да так уж. На восемнадцатой правой руке. В носе ковырял,
повернулся неловко — они ж неуклюжие, гекатонхейры, — и сломал.
— Так ветеринара надо, — сказал я.
— Обойдется! Что ему, впервые, что ли…
— Нет, так нельзя, — сказал я. — Пойдем посмотрим.
Мы прошли вглубь вивария мимо вольера с гарпиями, проводившими нас
мутными со сна глазами, мимо клетки с Лернейской гидрой, угрюмой и
неразговорчивой в это время года… Гекатонхейры, сторукие и
пятидесятиголовые братцы-близнецы, первенцы Неба и Земли, помещались в
обширной бетонированной пещере, забранной толстыми железными прутьями.
Гиес и Котт спали, свернувшись в узлы, из которых торчали синие бритые
головы с закрытыми глазами и волосатые расслабленные руки. Бриарей
маялся. Он сидел на корточках, прижавшись к решетке и выставив в проход
руку с больным пальцем, придерживал ее семью другими руками. Остальными
девяносто двумя руками он держался за прутья и подпирал головы.
Некоторые из голов спали.
— Что? — сказал я жалостливо. — Болит?
Бодрствующие головы залопотали по-эллински и разбудили одну голову,
которая знала русский язык.
— Страсть как болит, — сказала она.
Остальные притихли и, раскрыв рты, уставились на меня.
Я осмотрел палец. Палец был грязный и распухший, и он совсем не был
сломан. Он был просто вывихнут.
Остальные притихли и, раскрыв рты, уставились на меня.
Я осмотрел палец. Палец был грязный и распухший, и он совсем не был
сломан. Он был просто вывихнут. У нас в спортзале такие травмы
вылечивались без всякого врача. Я вцепился в палец и рванул его на себя
что было силы. Бриарей взревел всеми пятьюдесятью глотками и повалился
на спину.
— Ну-ну-ну, — сказал я, вытирая руки носовым платком. — Все уже,
все…
Бриарей, хлюпая носами, принялся рассматривать палец. Задние головы
жадно тянули шеи и нетерпеливо покусывали за уши передние, чтобы те не
застили. Альфред ухмылялся.
— Кровь бы ему пустить полезно, — сказал он с давно забытым
выражением, потом вздохнул и добавил: — Да только какая в нем кровь —
видимость одна. Одно слово — нежить.
Бриарей поднялся. Все пятьдесят голов блаженно улыбались. Я помахал
ему рукой и пошел обратно. Около Кощея Бессмертного я задержался.
Великий негодяй обитал в комфортабельной отдельной клетке с коврами,
кондиционированием и стеллажами для книг. По стенам клетки были
развешаны портреты Чингисхана, Гиммлера, Екатерины Медичи, одного из
Борджиа и то ли Голдуотера, то ли Маккарти. Сам Кощей в отливающем
халате стоял, скрестив ноги, перед огромным пюпитром и читал офсетную
копию «Молота ведьм». При этом он делал длинными пальцами неприятные
движения: не то что-то завинчивал, не то что-то вонзал, не то что-то
сдирал. Содержался он в бесконечном предварительном заключении, пока
велось бесконечное следствие по делу о бесконечных его преступлениях. В
институте им очень дорожили, так как попутно он использовался для
некоторых уникальных экспериментов и как переводчик при общении со Змеем
Горынычем. (Сам З. Горыныч был заперт в старой котельной, откуда
доносилось его металлическое храпение и взревывания спросонок.) Я стоял
и размышлял о том, что если где-нибудь в бесконечно удаленной от нас
точке времени Кощея и приговорят, то судьи, кто бы они ни были, окажутся
в очень странном положении: смертную казнь к бессмертному преступнику
применить невозможно, а вечное заключение, если учесть предварительное,
он уже отбыл…
Тут меня схватили за штанину, и пропитой голос произнес:
— А ну, урки, с кем на троих?
Мне удалось вырваться. Трое вурдалаков в соседнем вольере жадно
смотрели на меня, прижав сизые морды к металлической сетке, через
которую был пропущен ток в двести вольт.
— Руку отдавил, дылда очкастая! — сказал один.
— А ты не хватай, — сказал я. — Осины захотел?
Подбежал Альфред, щелкая плетью, и вурдалаки убрались в темный
угол, где сейчас же принялись скверно ругаться и шлепать самодельными
картами.
Я сказал Альфреду:
— Ну хорошо.