Федор же Симеонович
Киврин забавлялся с машиною, как ребенок с игрушкой. Он мог часами
играть с нею в чет-нечет, обучил ее японским шахматам, а чтобы было
интереснее, вселил в машину чью-то бессмертную душу — впрочем, довольно
жизнерадостную и работящую. Янус Полуэктович (не помню уже, А или У)
воспользовался машиной только один раз. Он принес с собой небольшую
полупрозрачную коробочку, которую присоединил к «Алдану». Примерно через
десять секунд работы с этой приставкой в машине полетели все
предохранители, после чего Янус Полуэктович извинился, забрал свою
коробочку и ушел.
Но, несмотря на все маленькие помехи и неприятности, несмотря на
то, что одушевленный теперь «Алдан» иногда печатал теперь на выходе:
«Думаю. Прошу не мешать», несмотря на недостаток запасных блоков и на
чувство беспомощности, которое охватывало меня, когда требовалось
произвести логический анализ «неконгруэнтной трансгрессии в пси-поле
инкуб-преобразования», несмотря на все это, работать здесь было
необычайно интересно, и я гордился своей очевидной нужностью. Я провел
все расчеты в работе Ойры-Ойры о механизме наследственности биполярных
гомункулусов. Я составил для Витьки Корнеева таблицы напряженности
М-поля дивана-транслятора в девятимерном магопространстве. Я вел рабочую
калькуляцию для подшефного рыбзавода. Я рассчитал схему для наиболее
экономного транспортирования эликсира Детского Смеха. Я даже сосчитал
вероятности решения пасьянсов «Большой слон», «Государственная дума» и
«Могила Наполеона» для забавников из группы пасьянсов и проделал все
квадратуры численного метода Кристобаля Хозевича, за что тот научил меня
впадать в нирвану. Я был доволен, дней мне не хватало, и жизнь моя была
полна смысла.
Было еще рано — всего седьмой час. Я включил «Алдан» и немножко
поработал. В девять часов вечера я опомнился, с сожалением обесточил
электронный зал и отправился на пятый этаж. Пурга все не унималась. Это
была настоящая новогодняя пурга. Она выла и визжала в старых заброшенных
дымоходах, она наметала сугробы под окнами, бешено дергала и раскачивала
редкие уличные фонари. Я миновал территорию
административно-хозяйственного отдела. Вход в приемную Модеста
Матвеевича был заложен крест-накрест двутавровыми железными балками, а
по сторонам, сабли наголо, стояли два здоровенных ифрита в тюрбанах и в
полном боевом снаряжении. Нос каждого, красный и распухший от насморка,
был прободен массивным золотым кольцом с жестяным инвентарным номерком.
Вокруг пахло серой, паленой шерстью и стрептоцидовой мазью. Я задержался
на некоторое время, рассматривая их, потому что ифриты в наших широтах
существа редкие. Но тот, что стоял справа, небритый и с черной повязкой
на глазу, стал есть меня глазом.
Вокруг пахло серой, паленой шерстью и стрептоцидовой мазью. Я задержался
на некоторое время, рассматривая их, потому что ифриты в наших широтах
существа редкие. Но тот, что стоял справа, небритый и с черной повязкой
на глазу, стал есть меня глазом. О нем ходила дурная слава, будто он
бывший людоед, и я поспешно пошел дальше. Мне было слышно, как он с
хлюпаньем тянет носом и причмокивает за моей спиной.
В помещениях отдела Абсолютного Знания были открыты все форточки,
потому что сюда просачивался запах селедочных голов профессора
Выбегаллы. На подоконниках намело, под батареями парового отопления
темнели лужи. Я закрыл форточки и прошел между девственно чистыми
столами работников отдела. На столах красовались новенькие чернильные
приборы, не знавшие чернил, из чернильниц торчали окурки. Странный это
был отдел. Лозунг у них был такой: «Познание бесконечности требует
бесконечного времени». С этим я не спорил, но они делали из этого
неожиданный вывод: «А потому работай не работай — все едино». И в
интересах неувеличения энтропии Вселенной они не работали. По крайней
мере, большинство из них. Ан масс, как сказал бы Выбегалло. По сути,
задача их сводилась к анализу кривой относительного познания в области
ее асимптотического приближения к абсолютной истине. Поэтому одни
сотрудники все время занимались делением нуля на нуль на настольных
«мерседесах», а другие отпрашивались в командировки на бесконечность. Из
командировок они возвращались бодрые, отъевшиеся и сразу брали отпуск по
состоянию здоровья. В промежутках между командировками они ходили из
отдела в отдел, присаживались с дымящимися сигаретками на рабочие столы
и рассказывали анекдоты о раскрытии неопределенностей методом Лопиталя.
Их легко узнавали по пустому взору и по исцарапанным от непрерывного
бритья ушам. За полгода моего пребывания в институте они дали «Алдану»
всего одну задачу, которая сводилась все к тому же делению нуля на нуль
и не содержала никакой абсолютной истины. Может быть, кто-нибудь из них
и занимался настоящим делом, но я об этом ничего не знал.
В половине одиннадцатого я вступил на этаж Амвросия Амбруазовича
Выбегаллы. Прикрывая лицо носовым платком и стараясь дышать через рот, я
направился прямо в лабораторию, известную среди сотрудников как
«Родильный Дом». Здесь, по утверждению профессора Выбегаллы, рождались в
колбах модели идеального человека. Вылуплялись, значить. Компрене ву*?