Я выключил свет и улегся. На полу было жестко, тянуло холодом.
«Будет мне завтра от старухи», подумал я.
Глава шестая
— Нет, — произнес он в ответ
настойчивому вопросу моих глаз, —
я не член клуба, я — призрак.
— Хорошо, но это не дает вам права
расхаживать по клубу.
Г. Дж. Уэллс
Утром оказалось, что диван стоит на месте. Я не удивился. Я только
подумал, что так или иначе старуха добилась своего: диван стоит в одном
углу, а я лежу в другом. Собирая постель и делая зарядку, я размышлял о том,
что существует, вероятно, некоторый предел способности к удивлению.
По-видимому, я далеко шагнул за этот предел. Я даже испытывал некоторое
утомление. Я пытался представить себе что-нибудь такое, что могло бы меня
сейчас поразить, но фантазии у меня не хватало. Это мне очень не нравилось,
потому что я терпеть не могу людей, не способных удивляться. Правда, я был
далек от психологии «подумаешь эка невидаль», скорее, мое состояние
напоминало состояние Алисы в Стране Чудес: я был словно во сне и принимал и
готов был принять любое чудо за должное, требующее более развернутой
реакции, нежели простое разевание рта и хлопанье глазами.
Я еще делал зарядку, когда в прихожей хлопнула дверь, зашаркали и
застучали каблуки, кто-то закашлял, что-то загремело и упало, и
начальственный голос позвал: «Товарищ Горыныч!» Старуха не отозвалась, и
в прихожей начали разговаривать: «Что это за дверь?.. А, понятно. А
это?» — «Тут вход в музей». — «А здесь?.. Что это — все заперто,
замки…» — «Весьма хозяйственная женщина, Янус Полуэктович. А это
телефон». — «А где же знаменитый диван? В музее?» — «Нет. Тут должен
быть запасник».
— Это здесь, — сказал знакомый угрюмый голос. Дверь моей комнаты
распахнулась, и на пороге появился высокий худощавый старик с
великолепной снежно-белой сединой, чернобровый и черноусый, с глубокими
черными глазами. Увидев меня (я стоял в одних трусах, руки в стороны,
ноги на ширине плеч), он приостановился и звучным голосом произнес:
— Так.
Справа и слева от него заглядывали в комнату еще какие-то лица. Я
сказал: «Прошу прощения», — и побежал к своим джинсам. Впрочем, на меня
не обратили внимания. В комнату вошли четверо и столпились вокруг
дивана. Двоих я знал: угрюмого Корнеева, небритого, с красными глазами,
все в той же легкомысленной гавайке, и смуглого горбоносого Романа,
который подмигнул мне, сделал непонятный знак рукой и сейчас же
отвернулся.
Седовласого я не знал. Не знал я и полного, рослого мужчину
в черном, лоснящемся со спины костюме и с широкими хозяйскими
движениями.
— Вот этот диван? — спросил лоснящийся мужчина.
— Это не диван, — угрюмо сказал Корнеев. — Это транслятор.
— Для меня это диван, — заявил лоснящийся, глядя в записную
книжку. — Диван мягкий, полуторный, инвентарный номер одиннадцать
двадцать три. — Он наклонился и пощупал.
— Вот он у вас влажный, Корнеев, таскали под дождем. Теперь
считайте: пружины проржавели, обшивка сгнила.
— Ценность данного предмета, — как мне показалось, издевательски
произнес горбоносый Роман, — заключается отнюдь не в обшивке и даже не
в пружинах, которых нет.
— Вы это прекратите, Роман Петрович, — предложил лоснящийся с
достоинством. — Вы мне вашего Корнеева не выгораживайте. Диван проходит
у меня по музею и должен там находиться…
— Это прибор, — сказал Корнеев безнадежно. — С ним работают…
— Этого я не знаю, — заявил лоснящийся. — Я не знаю, что это за
работа с диваном.
— А мы вот знаем, — тихонько сказал Роман.
— Вы это прекратите, — сказал лоснящийся, поворачиваясь к нему.
— Вы здесь не в пивной, вы здесь в учреждении. Что вы собственно имеете
в виду?
— Я имею в виду, что это не есть диван, — сказал Роман. — Или, в
доступной для вас форме, это есть не совсем диван. Это есть прибор,
имеющий внешность дивана.
— Я попросил бы прекратить эти намеки, — решительно сказал
лоснящийся. — Насчет доступной формы и все такое. Давайте каждый делать
свое дело. Мое дело — прекратить разбазаривание, и я его прекращаю.
— Так, — звучно сказал седовласый. Сразу стало тихо. — Я
беседовал с Кристобалем Хозевичем и с Федором Симеоновичем. Они
полагают, что диван-транслятор представляет лишь музейную ценность. В
свое время он принадлежал королю Рудольфу Второму, так что историческая
ценность его неоспорима. Кроме того, года два назад, если память мне не
изменяет, мы уже выписывали серийный транслятор… Кто его выписывал, вы
не помните, Модест Матвеевич?
— Одну минутку, — сказал лоснящийся Модест Матвеевич и стал
быстро листать записную книжку. — Одну минуточку… Транслятор
двухходовой ТДХ-80Е Китежградского завода… По заявке товарища
Бальзамо.
— Бальзамо работает на нем круглосуточно, — сказал Роман.
— И барахло этот ТДХ, — добавил Корнеев. — Избирательность на
молекулярном уровне.
— Да-да, — сказал седовласый. — Я припоминаю. Был доклад об
исследовании ТДХ. Действительно, кривая солективности не гладкая.
— Да-да, — сказал седовласый. — Я припоминаю. Был доклад об
исследовании ТДХ. Действительно, кривая солективности не гладкая… Да.
А этот… Э… Диван?
— Ручной труд, — быстро сказал Роман. — Безотказен. Конструкции
Льва Бен Бецалеля. Бен Бецалель собирал и отлаживал его триста лет…
— Вот! — сказал лоснящийся Модест Матвеевич. — Вот как надо
работать! Старик, а все делал сам.
Зеркало вдруг прокашлялось и сказало:
— Все оне помолодели, пробыв час в воде, и вышли из нее такими же
красивыми, розовыми, молодыми и здоровыми, сильными и жизнерадостными,
какими были в двадцать лет.
— Вот именно, — сказал Модест Матвеевич. Зеркало говорило голосом
седовласого.
Седовласый досадливо поморщился.
— Не будем решать этот вопрос сейчас, — произнес он.
— А когда? — спросил грубый Корнеев.
— В пятницу на Ученом совете.
— Мы не можем разбазаривать реликвии, — вставил Модест Матвеевич.
— А мы что будем делать? — спросил грубый Корнеев.
Зеркало забубнило угрожающим замогильным голосом: