То и дело попадались какие-то люди, одетые только
частично: скажем, в зеленой шляпе и красном пиджаке на голое тело
(больше ничего); или в желтых ботинках и цветастом галстуке (ни штанов,
ни рубашки, ни даже белья); или в изящных туфельках на босу ногу.
Окружающие относились к ним спокойно, а я смущался до тех пор, пока не
вспомнил, что некоторые авторы имеют обыкновение писать что-нибудь
вроде «дверь отворилась, и на пороге появился стройный мускулистый
человек в мохнатой кепке и темных очках». Попадались и люди нормально
одетые, правда, в костюмах странного покроя, и то тут, то там
проталкивался через толпу загорелый бородатый мужчина в
незапятнанно-белой хламиде с кетменем или каким-нибудь хомутом в одной
руке и с мольбертом или пеналом в другой. У носителей хламид вид был
растерянный, они шарахались от многоногих механизмов и затравленно
озирались.
Если не считать бормотания изобретателей, было довольно тихо.
Большинство людей помалкивало. На углу двое юношей возились с каким-то
механическим устройством. Один убежденно говорил: «Конструкторская мысль
не может стоять на месте. Это закон развития общества. Мы изобретем его.
Обязательно изобретем. Вопреки бюрократам вроде Чинушина и консерваторам
вроде Твердолобова». Другой юноша нес свое: «Я нашел, как применить
здесь нестирающиеся шины из полиструктурного волокна с вырожденными
аминными связями и неполными кислородными группами. Но я не знаю пока,
как использовать регенерирующий реактор на субтепловых нейтронах. Миша,
Мишок! Как быть с реактором?» Присмотревшись к устройству, я без труда
узнал велосипед.
Тротуар вынес меня на огромную площадь, забитую людьми и
уставленную космическими кораблями самых разнообразных конструкций. Я
сошел с тротуара и стащил машину. Сначала я не понимал, что происходит.
Играла музыка, произносились речи, тут и там, возвышаясь над толпой,
кудрявые румяные юноши, с трудом управляясь с непокорными прядями волос,
непрерывно падающими на лоб, проникновенно читали стихи. Стихи были либо
знакомые, либо скверные, но из глаз многочисленных слушателей обильно
капали скупые мужские, горькие женские и светлые детские слезы. Суровые
мужчины крепко обнимали друг друга и, шевеля желваками на скулах,
хлопали друг друга по спинам. Поскольку многие были не одеты, хлопание
это напоминало аплодисменты. Два подтянутых лейтенанта с усталыми, но
добрыми глазами протащили мимо меня лощеного мужчину, завернув ему руки
за спину. Мужчина извивался и кричал что-то на ломаном английском.
Кажется, он всех выдавал и рассказывал, как и за чьи деньги подкладывал
мину в двигатель звездолета. Несколько мальчишек с томиками Шекспира,
воровато озираясь, подкрадывались к дюзам ближайшего астроплана. Толпа
их не замечала.
Скоро я понял, что одна половина толпы расставалась с другой
половиной.
Толпа
их не замечала.
Скоро я понял, что одна половина толпы расставалась с другой
половиной. Это было что-то вроде тотальной мобилизации. Из речей и
разговоров мне стало ясно, что мужчины отправлялись в космос — кто на
Венеру, кто на Марс, а некоторые, с совсем уже отрешенными лицами,
собирались к другим звездам и даже в центр Галактики. Женщины оставались
их ждать. Многие занимали очередь в огромное уродливое здание, которое
одни называли Пантеоном, а другие Рефрижератором. Я подумал, что поспел
вовремя. Опоздай я на час, и в городе остались бы только замороженные на
тысячи лет женщины. Потом мое внимание привлекла высокая серая стена,
отгораживающая площадь с запада. Из-за стены поднимались клубы черного
дыма.
— Что это там? — спросил я красивую женщину в косынке, понуро
бредущую к пантеону-рефрижератору.
— Железная Стена, — ответила она, не останавливаясь.
С каждой минутой мне становилось все скучнее и скучнее. Все вокруг
плакали, ораторы уже охрипли. Рядом со мной юноша в голубом комбинезоне
прощался с девушкой в розовом платье. Девушка монотонно говорила: «Я
хотела бы стать астральной пылью, я бы космическим облаком обняла твой
корабль…» Юноша внимал. Потом над толпой грянули сводные оркестры,
нервы мои не выдержали, я прыгнул в седло и дал газ. Я еще успел
заметить, как над городом с ревом взлетели звездолеты, планетолеты,
астропланы, ионолеты, фотонолеты и астроматы, а затем все, кроме серой
стены, заволоклось фосфоресцирующим туманом.
После двухтысячного года начались провалы во времени. Я летел через
время, лишенное материи. В таких местах было темно, и только изредка за
серой стеной вспыхивали взрывы и разгорались зарева. Время от времени
город вновь обступал меня, и с каждым разом здания его становились выше,
сферические купола становились все прозрачнее, а звездолетов на площади
становилось все меньше. Из-за стены непрерывно поднимался дым.
Я остановился вторично, когда с площади исчез последний астромат.
Тротуары двигались. Шумных парней в комбинезонах не было. Никто не
чертыхался. По улицам по двое и по трое скромно прогуливались какие-то
бесцветные личности, одетые либо странно, либо скудно. Насколько я
понял, все говорили о науке. Кого-то собирались оживлять, и профессор
медицины, атлетически сложенный интеллигент, очень непривычно
выглядевший в своей одинокой жилетке, растолковывал процедуру оживления
верзиле биофизику, которого представлял всем встречным как автора,
инициатора и главного исполнителя этой затеи. Где-то собирались
провертеть дыру сквозь землю. Проект обсуждался прямо на улице при
большом скоплении народа, чертежи рисовали мелком на стенах и на
тротуаре. Я стал было слушать, но это оказалась такая скучища, да еще
пересыпанная выпадами в адрес незнакомого мне консерватора, что я
взвалил машину на плечи и пошел прочь.