Один раз он
вбежал туда так поспешно, что не успел закрыть дверь…
— И что? — спросила Стелла замирающим голосом.
— Ничего. Сел в кресло, посидел немножко и вернулся обратно. И
сразу спросил, не беседовал ли я с ним о чем-нибудь важном.
— Я пошел, — сказал Корнеев, поднимаясь.
— И я, — сказал Эдик. — У нас сейчас семинар.
— И я, — сказал Володя Почкин.
— Нет, — сказал Роман. — Ты сиди и печатай. Назначаю тебя
главным. Ты, Стеллочка, возьми Сашу и пиши стихи. А вот я пойду. Вернусь
вечером, и чтобы газета была готова.
Они ушли, а мы остались делать газету. Сначала мы пытались
что-нибудь придумать, но быстро утомились и поняли, что не можем. Тогда
мы написали небольшую поэму об умирающем попугае.
Когда Роман вернулся, газета была готова, Дрозд лежал на столе и
поглощал бутерброды, а Почкин объяснял нам со Стеллой, почему
происшествие с попугаем совершенно невозможно.
— Молодцы, — сказал Роман. — Отличная газета. А какой заголовок!
Какое бездонное звездное небо! И как мало опечаток!.. А где попугай?
Попугай лежал в чашке Петри, в той самой чашке и на том самом
месте, где мы с Романом видели его вчера. У меня даже дух захватило.
— Кто его сюда положил? — осведомился Роман.
— Я, — сказал Дрозд. — А что?
— Нет, ничего, — сказал Роман. — Пусть лежит. Правда, Саша?
Я кивнул.
— Посмотрим, что с ним будет завтра, — сказал Роман.
Глава четвертая
Эта бедная, старая невинная птица
ругается, как тысяча чертей, но
она не понимает, что говорит.
Р. Стивенсон
Однако завтра с самого утра мне пришлось заняться своими прямыми
обязанностями. «Алдан» был починен и готов к бою, и, когда я пришел после
завтрака в электронный зал, у дверей уже собралась небольшая очередь дублей
с листками предлагаемых задач. Я начал с того, что мстительно прогнал дубля
Кристобаля Хунты, написав на его листке, что не могу разобрать почерк.
(Почерк у Кристобаля Хозевича был действительно неудобочитаем; Хунта писал
по-русски готическими буквами.) Дубль Федора Симеоновича принес программу,
составленную лично Федором Симеоновичем. Это была первая программа, которую
составил сам Федор Симеонович без всяких советов, подсказок и указаний с
моей стороны. Я внимательно просмотрел программу и с удовольствием убедился,
что составлена она грамотно, экономно и не без остроумия. Я исправил
некоторые незначительные ошибки и передал программу своим девочкам. Потом я
заметил, что в очереди томится бледный и напуганный бухгалтер рыбозавода.
Потом я
заметил, что в очереди томится бледный и напуганный бухгалтер рыбозавода.
Ему было страшно и неуютно, и я сразу принял его.
— Да неудобно как-то, — бормотал он, опасливо косясь на дублей.
— Вот ведь товарищи ждут, раньше меня пришли…
— Ничего, это не товарищи, — успокоил я его.
— Ну граждане…
— И не граждане.
Бухгалтер совсем побелел и, склонившись ко мне, проговорил
прерывающимся шепотом:
— То-то же я смотрю — не мигают оне… А вот этот в синем — он,
по-моему, и не дышит…
Я уже отпустил половину очереди, когда позвонил Роман.
— Саша?
— Да.
— А попугая-то нет.
— Как так нет?
— А вот так.
— Уборщица выбросила?
— Спрашивал. Не только не выбрасывала, но и не видела.
— Может быть, домовые хамят?
— Это в лаборатории-то директора? Вряд ли.
— Н-да, — сказал я. — А может быть, сам Янус?
— Янус еще не приходил. И вообще, кажется, не вернулся из Москвы.
— Так как же это все понимать? — спросил я.
— Не знаю. Посмотрим.
Мы помолчали.
— Ты меня позовешь? — спросил я. — Если что-нибудь интересное…
— Ну конечно. Обязательно. Пока, дружище.
Я заставил себя не думать об этом попугае, до которого мне в конце
концов не было никакого дела. Я отпустил всех дублей, проверил все
программы и занялся гнусной задачкой, которая уже давно висела на мне.
Эту задачу дали мне абсолютники. Сначала я им сказал, что она не имеет
ни смысла, ни решения, как и большинство их задач. Но потом
посоветовался с Хунтой, который в таких вещах разбирался очень тонко, и
он мне дал несколько обнадеживающих советов. Я много раз обращался к
этой задаче и снова ее откладывал, а вот сегодня добил-таки. Получилось
очень изящно. Как раз когда я кончил и, блаженствуя, откинулся на спинку
стула, оглядывая решение издали, пришел темный от злости Хунта. Глядя
мне в ноги, голосом сухим и неприятным он осведомился, с каких это пор я
перестал разбирать его почерк. Это чрезвычайно напоминает ему саботаж,
сообщил он.
Я с умилением смотрел на него.
— Кристобаль Хозевич, — сказал я. — Я ее все-таки решил. Вы были
совершенно правы. Пространство заклинаний действительно можно свернуть
по любым четырем переменным.
Он поднял, наконец, глаза и посмотрел на меня. Наверное, у меня был
очень счастливый вид, потому что он смягчился и проворчал:
— Позвольте посмотреть.
Я отдал ему листки, он сел рядом со мною, и мы вместе разобрали
задачу с начала и до конца и с наслаждением просмаковали два изящнейших
преобразования, одно из которых подсказал мне он, а другое нашел я сам.