Нет уж, дудки. Так просто он не дастся в собачьи зубы, Не на того напали, вражьи отродья! Что ж, даром он, что ли, постигал премудрости фехтовального искусства под надзором лучшей шпаги Петербурга, прапорщика Галла?!
Вж-жик! Вжик!
Запела шпага в предвкушении доброй драки.
Не торопись, подружка. Тут не промахнуться бы. Иной промах живота стоит.
Итак, позитура двадцать третья, «Гром и молонья».
Или нет, скорее пятнадцатая, «Ветряная мельница». Точно, этак-то сподручнее. Вот разве вертеться волчком на одном месте долго не сдюжит.
Но отчего аспиды не нападают? Вертят острыми мордами туда-сюда, будто унюхали еще кого.
И — новый звук.
Борзый топот конских копыт.
Что-то несет он? К кому спешат на помощь?
Не встретится ль поэт наконец лицом к лицу с таинственным хозяином (или хозяйкой?) рыжих псов?
— Господин копиист! — донесся до него знакомый глас, показавшийся Ивану отраднее звука архангельской трубы. — Держитесь! Я уже здесь!
— Барон! — с восторгом вскричал Барков.
— Держитесь! Я уже здесь!
— Барон! — с восторгом вскричал Барков. — Если б вы только знали, как я рад вас видеть!
— Посторонитесь-ка, сударь!
Всадник едва не сшиб поэта с ног.
Лошадь загарцевала на месте, беспокойно фыркая и косясь на четвероногих разбойников.
Петербуржец тщетно всматривался в том направлении, откуда появился пристав. На сей раз вместе с ним не было его команды. Да и то слава Богу! Теперь ничего не страшно. Вместе они — сила. Лишь бы на помощь рыжим не пришла еще пара-тройка хвостатых собратьев.
— Вот я вас сейчас свинцом угощу! — пригрозил офицер, в руках которого появился пистолет. — Матильда, не нервничай, стой спокойно!
Это уже адресовалось лошади.
Щелк!
Ничего.
— Scheise! — выругался офицер. — Вот дерьмо! Порох отсырел!
Длинная остромордая тень метнулась, норовя вцепиться в лошадиную глотку. Матильда как-то неестественно, чуть ли не по-человечески взвизгнула и взвилась на дыбы. Всадник, не удержавшись, вылетел из седла. Грянулся оземь…
И тут же раздался грохот выстрела.
А за ним жалобный вой-вопль.
Пса, атаковавшего лошадь, подбросило вверх, после чего он упал в сугроб, засучил лапами, загарчал и затих.
Перепуганная Матильда, как видно, решив, что с нее на сегодня хватит острых ощущений, умчалась прочь. Только копыта засверкали.
— Ха! — недоуменно вертел пистолет в руках немец. — Вы это видели, сударь? Порох воспламенился от искр, посыпавшихся у меня из глаз, когда я ударился головой! Кому сказать — не поверят!
Ивану некогда было реагировать на столь спорное утверждение, поскольку на него насел крупный кобель, норовя ухватить зубами шпагу и вырвать ее из рук поэта.
Через мгновение перестал удивляться и барон, на которого набросился третий пес, явно желая отомстить за сраженного товарища.
Пристав отбросил прочь отслужившее оружие, перезаряжать которое уже не было времени, да и возможности. Сумка с припасом умчалась вместе с гривастым дезертиром.
Красноглазое отродье действовало столь стремительно что у бравого тевтона не оставалось времени даже обнажить шпагу. Пришлось положиться на крепость естественного оружия, то есть собственных рук.
Когда бестия, сбив барона с ног, навалилась на него всем своим, надобно сказать, немалым весом, он успел схватиться за распахнутые челюсти и принялся разрывать песью пасть, уподобившись Геркулесу или Самсону в сражениях оных со львами.
Ему повезло, что кожа перчаток оказалась прочной. Не французской, упаси бог, а добротной немецкой. А уж его-то земляки привыкли всю военную амуницию делать добротно. Не зря же славятся лучшею в Европе армией.
Так что острые клыки не смогли прокусить перчатки и поранить бароновы руки.
— Держитесь! — Теперь уже Барков подбадривал своего союзника. — Я сейчас приду вам на помощь!
Да где уж там идти на выручку! Тут бы самому с ворогом управиться.
Противник попался нешуточный. Почти столь же матерый, как тот, поверженный Иваном в степи вожак стаи.
А повадки какие странные! Будто и не собака вовсе, а человек.
Склонил, сволочь, голову набок, вздел глумливо левую бровь и поглядывает на Ивана, точно оценивает его возможности.
Еще и слюну сплюнул презрительно.
Неприятные у них, у этих псов, взоры, однако. До сердцов пробирают.
Поэт и себе прищурился, да и взглянул на неприятеля по-особому.
Батюшки-светы! Как в воду глядел.
Мужик и есть.
Только ряженый.
Одетый в рыжую, мохнатую собачью шубу. С хвостом. К рукавам и подолу когтистые лапы приторочены. И песья глава вместо капюшона. Искусно сработано. Знать бы, каков мастер шил. Вот кого в застенки-то к графу Александру Ивановичу Шувалову отправить надобно. То-то Приап порадовался бы, стараясь допытаться, по чьему заказу и замыслу сработана бесовская одежка.
Обнаружив, кто скрывается под личиной, господин копиист почувствовал прилив уверенности в себе и своих силах. Все-таки сражаться пусть и с обернутым, но человеком, спокойнее, чем с тварью неведомой. И приноровиться можно.
Вот ликантроп сделал обманный бросок.
Ежели б Иван не видел его истинной сущности, то ударил бы этак сверху и влево, чтоб поразить чудище в голову. И наверняка промахнулся бы, потому как никакой головы на том месте и в помине не было.