Поэту сделалось жутко.
Инквизиция! Чисто тебе гишпанское аутодафе!
Пронесся слух, хотят кого-то будто сжечь,
Но время то прошло, чтоб наши мяса печь.
Наверное, сходные мысли возникли и у барона. Он недоуменно посмотрел на Ивана, потом пожал плечами и пробормотал себе под нос: «Barbarei!»
Ишь ты, «варварство». На своих соплеменников бы посмотрел, немчура безбожный! Христопродавцы. Подобных варваров еще поискать надобно. Чего на войне творят!
Со стороны костра до его слуха долетело знакомое имя: «Христофор». Монахи призывали на помощь псоглавого святого. Точь-в-точь как в его сне!
Сей чудного вида святой помогал странствующим, предохранял от внезапной кончины и среди всего прочего считался защитником от всевозможной нечистой силы. Но зачем кликать его, когда всего-навсего нужно сжечь пару десятков собачьих останков?
Копиист не удержался от соблазна, да и глянул на огнище по-особому.
Лучше б он этого не делал.
Ибо постичь человеческим разумом увиденное было никак невозможно.
Три фигуры застыли у костра. Две юношеские, тонкие — в алых мантиях и митрах. И третья коренастая, высокая — с дивным звериным ликом.
Руки всех троих были простерты к бушующему огню и с дланей лился к оранжевому цветку лазоревый свет.
А тот костер, в отличие от явного, был неспокоен.
То тут, то там из пламени выскакивали конечности отнюдь не напоминающие звериные.
Это были… человеческие руки и ноги.
Единожды даже высунулась голова. Волосы на ней уже обгорели. Рот раскрылся в болезненном крике.
И глаза.
Ивану показалось, что он узнал эти желтые, горящие ненавистью и мукой очи. Зеницы пса-вожака.
И еще померещилось, что страшный лик чем-то напоминает рожу душегуба Клопа, сраженного поэтом в лесном притоне.
Один из юношей, заметив наблюдателя, повернул к Ване лицо и сердито погрозил пальцем. Видать, этого ему показалось мало, поелику он вытянул вперед правую руку и пустил в сторону праздного зеваки тот же небесно-голубой луч.
Тьма ударила по глазам.
— Что с вами? — озаботился барон, наблюдая, как Иван яростно трет очи.
— Дым попал, — ответил поэт, не в силах унять обильно льющиеся слезы.
— Похоже, наше жертвоприношение подошло к концу.
В голосе пристава слышалась явная издевка.
К ним нетвердой походкой подступил Дамиан, уже успевший снять свою нелепую машкару.
— Надобно подождать, пока все прогорит, а затем засыпать пепелище землей. Вон мы и лопаты припасли.
— Gut! — коротко молвил офицер.
— Мы с братом отдохнем маленько. Отойдем в лес, подышать чистым воздухом да помолиться. Вы же, сударь, проследите, чтоб никто не подходил к кострищу, допрежь не погаснет…
— Gut! — словоохотливый барон что-то был немногословен.
Наверное, и на него угнетающе подействовало все увиденное.
— Где рыть-то, ваш бродь? — осведомился у начальства один из солдат. — Земля наскрозь промерзла.
Немчин, зажав двумя пальцами длинный нос, бочком-бочком подошел к гари и огляделся.
— Вон там, кажется, подтаяло, — указал место неподалеку от своей лошади. — Вы для начала штыками, штыками поковыряйте.
— Вот не было печали о землю оружию поганить, — проворчал служивый.
— Was? — с чего-то переклинило барона на родную речь.
— Рады стараться, ваш бродь! Дозвольте сполнять?
— С богом! — милостиво разрешил начальник.
Солдаты принялись поочередно ковырять землю. Поначалу дело спорилось. Из ямы летели комья земли, ложась на серый от пепла снег. Но потом все застопорилось.
Вняв совету командира, воины попробовали ковырнуть штыками. И тут же послышался противный скрежет, который получается, когда этак скребут железом о железо.
— Что там у вас? — заинтересовался барон.
Подошел ближе и Иван. Глянул в рытвину.
— Непонятное дело, ваш бродь! — озадаченно почесал затылок унтер. — На лист, коим кроют дома, похоже. Да откель же ему здесь взяться?
— Ройте вокруг! — велел пристав, заметно волнуясь.
Вскоре команда очистила нечто, и на самом деле напоминавшее крышу. Причем в центре ее оказался «столбик», к которому была привязана баронова лошадь. Животное тут же отвязали и увели к другим коням.
— Эка притча-то! — завертел головой офицер. — Как вы думаете, что это?
— Может, какой-нибудь погреб? — предположил Барков.
Хотя его одолевало сильное сомнение. Уж больно странной для погреба формы была откопанная крыша. Скорее это напоминало…
— Никонова часовня сие! — авторитетно заявил Иванов кучер.
Поэт в суматохе как-то подзабыл о своем вознице.
— Что, что? — не понял он.
— Was, was? — заквакал в тон ему барон.
— Говорю, что это часовня. Ее почитай сто лет назад возвели здесь по приказу Никона, когда он отбывал покаяние в Фарафонтове монастыре. А место дурное выбрали. Болотистое. Вот она в землю-то и ушла.
— Как?! — не верил своим ушам господин копиист. — Возможно ль такое?
— А еще бают, что нехорошими делами там занимался Никон-то, — притишив голос, продолжал мужик. — Чернокнижьем да волхвованьем. Хотел-де расположение государя вернуть. За то и прогневался Господь. Прибрал со света белого бесовскую храмину.
В Иване зажглось любопытство. По поведению пристава он увидел, что и того задело. Заговорщицки переглянулись.
— Глянем? — предложил академический посланец.