И с кого, интересно, рейтар свой камзол снял, в каком саксонском или венгерском овраге тот бедолага гниет?
— Это поручик мой, — представил иноземца Подкова, обративший внимание на то, как разглядывает чужака Балицкий. — Иоганн фон Шторхвальд — корнет рейтарский и рыцарь добрый. Отряд его, почитай, весь, казаки побили, так я его к себе взял. Немцы, они драться умеют.
Пан Юрий хотел было уж возразить, что любой, хоть польский, хоть литовский, пан дерется лучше, чем три немца, но удержался. Ну корнет так корнет.
Лишь, усмехнувшись, бросил:
— Верно, казаки-то лучше дрались, раз их побили, а не казаков.
И посмотрел в лицо немцу, выжидая, что тот скажет. Но фон Шторхвальд даже не пошевелился, лишь продолжал жевать.
Объяснение этому дал сам Подкова минуту спустя.
— Всем хорош, да только нашего языка почти не знает. Приходится при себе держать.
— О-о-о, майн капитан не совсем правый есть, — изрек немчин. — Я немного понимать. И польское, и русское… О, ja! Но я учу речь, я хочу служить карашо…
Маршалок мысленно сплюнул.
Хоть и признавал он пользу наемных отрядов, но в глубине шляхетской души не любил эту братию, у которой совести немного, а закон один: заряжай и пали — по тем, кто меньше заплатил.
И еще — акцент у чертова немца какой-то необычный. Во всяком случае, не очень похожий на говорок гданьских немцев или саксонцев.
Да и у самого пана Подковы…
Конечно, он поморянин, но вот говорит уж больно странно.
Пожалуй, решил Балицкий, прожил его гость немало в дальних странах и приобрел там свой непонятный акцент — легкий и в то же время явственный.
А может, и шрам свой жуткий.
Да, а ведь повезло пану сотнику. Если бы кто-то из бывших с ним на какой из войн людей такую рану получил, то Балицкий не лекаря, а сразу уж ксендза позвал бы…
Одернул себя пан Юрий. Да что он, как старая баба, всего боится?!
Но не помогло…
Грызло что-то изнутри.
Хоть семья его не тут, а на хуторе — все ж спокойнее. Ну да по нынешним временам не поймешь, где спокойнее.
Между тем Подкова поднялся.
— Извиняйте, панство, пойду проведаю людей своих — как они там.
— И я с тобой, уважаемый, — зачем-то поднялся Балицкий. — А то заблукаешь еще…
Не обиделся пан Подкова и даже не усмехнулся. Лишь тень нешуточной тревоги мелькнула в стылых очах немца-поручника, но не заметил ее осторожный маршалок — спиной был уже к гостям.
Спокойно, говоря ни о чем, дошли они до конюшни недостроенной, где сотня Подковы стала.
Толпа, о чем-то галдящая, умолкла, когда появился сотник, а с ним — Балицкий.
Подкова лишь махнул рукой — не надо, дескать, церемонии разводить, и все вернулись к прежним занятиям.
Люди пана Яна, как заметил маршалок, даром времени не теряли. Уже развели на утоптанной земле костер изрядный и жарили на нем барана. Да не первого — вон как мясо обугленное грызут. Интересно, своя скотина или княжья?
Внимание, впрочем, привлек не баран, а высокий человек со значком вахмистра на левом плече, у которого Подкова, подойдя вплотную, что-то вполголоса спросил. Тот кивнул в ответ. Лицо здоровяка пересекал широкий неровный шрам. То ли от сабли, то ли от плети. Другой украшал щеку.
Человек встретился взглядом с Балицким и, чуть поклонившись, отвернулся.
И показалось Юрию, что уж больно злым на мгновение стало его лицо, и без того жуткое из-за шрамов.
— Вахмистр у тебя, пан Подкова, — бросил он, почему-то поежившись, — звероликий больно…
— Что есть, то есть, — кивнул сотник. — Басаврюк — он такой. Три года веслом на султанской галере махал. Но рубака славный — волу одним махом голову сносит.
Балицкий хотел было возразить, что и волы, мол, разные бывают, но тут внимание его привлекла странная сценка.
Один из татар бросил глодать бараний мосол и, сцапав флягу, опрокинул в глотку.
Балицкий только что рот не открыл. Да и соседи тоже изумились.
— Батыр, ты что?!
— Тебе ж нельзя, у тебя вера басурманская!
— Э-э, братка, — проблеял козлом татарин, — неправильно говоришь. Мухаммед про горилка не сказал, Мухаммед про вино сказал!
И опять что-то кольнуло маршалка.
Нет, видал он, конечно, всяких магометан. И вино пили, и бузу: хоть обрезанные, а тоже люди. Но все ж…
В углу, словно подальше от света, сидело четверо здоровяков. Если люди пана Подковы были просто заросшие и давно небритые, то эти, наверное, и не брились никогда.
На двух из них были драные и грязные малиновые кафтаны с широкими желтыми застежками поперек груди. Балицкому такие кафтаны тоже видеть доводилось — на смоленских рубежах.
— Вижу, пан сотник, у тебя в сотне и москали есть? — проверил он догадку.
Подкова чуть усмехнулся. Ответил не сразу.
— У меня в сотне, твоя милость, вояки добрые есть, — выдал наконец.
Балицкий подумал, что, может, пожалуй, это и правильно: по нынешнему времени верный да храбрый боец стоит дорогого, и недосуг разбираться — в костел он ходит аль в церковь греческую. Вот, говорят, у какого-то пана под Львовым в сотниках ходит вообще доподлинный жид.
Вот, говорят, у какого-то пана под Львовым в сотниках ходит вообще доподлинный жид.
Только… откуда бы стрельцам в Литве взяться? Верно, беглые — и никак иначе. А беглый солдат — солдат ненадежный: видал он таких в германских землях, целыми полками от неприятеля к неприятелю бегали…