Чернец тут же уселся за стол и протянул руку к угощению.
— А они, часом, не скоромные? — вопросил с дрожью в голосе.
— Ой, да что ж я, басурман какой, что ли, чтоб о Великом посте скоромное есть? — ненатурально обиделся господин копиист. — Самые что ни есть постные. Отведайте, брат.
Савватий живо запихал в рот самый большой пирог.
— С грибочками, — блаженно закатил глаза горе.
Вроде как с грибами не покупал, усомнился Иван, на дух не переносивший этого яства. Хорошо еще, что монаху достался, а то мучься опосля животом.
— А запить? — поболтал в руке флягой. — Чего вкушать всухомятку-то?
Сотрапезник с подозрением уставился на сосуд.
— Никак зелье проклятое?
— Шнапс, — подтвердил молодой человек. — Водка немецкая.
— Грех, — не то утверждая, не то спрашивая, изрек слуга божий.
— Не то грех, что в рот, а то, что изо рта, — наставительно процитировал Писание Барков.
Это были любимые слова покойного отца Семена.
— И то верно, — мигом согласился брат Савватий, выхватывая флягу из Ивановых рук.
Приложился как следует. Потому как глаза инока из печальных враз сделались веселыми и дурными.
Поэт снова поболтал возвращенной фляжкой. Там еле бултыхалось на донышке. Вздохнул даже от жалости.
— Есть ли в вашем собрании книжном что-либо особо любопытное? — решил ковать железо, пока горячо.
— Это, к примеру, что? — прошамкал набитым ртом библиотекарь.
— Вам как хозяину виднее, — уклонился от прямого ответа парень.
— Вам как хозяину виднее, — уклонился от прямого ответа парень.
Самого же так и подмывало задать вопрос об «отреченных» книгах.
— Есть печатная Библия, трудами Ивана Федорова изданная, — зачал перечислять книжник. — Летописные своды времен Василия Темного и государя Иоанна Васильевича. Молитвослов греческого письма, сказывают, самого благоверного князя Владимира Мономаха. Еще латинского и немецкого письма книги…
В другой раз господин копиист непременно бы заинтересовался всеми этими сокровищами. Однако сейчас голова была занята иным.
— Сказывают, хранятся здесь некие книги из собрания патриарха Никона, — осторожно забросил удочку. — Он ведь у вас отбывал заточение…
— А кто сказывал? — напрягся Савватий и даже чуток протрезвел.
Иван мысленно вознес хвалу небесам, что не пожадничал, не стал допивать баронова зелья. Радушно протянул чернецу флягу. Тот не стал отнекиваться. Булькнуло так, что Барков не успел и оглянуться.
— Так кто молвил? — уже менее грозно осведомился библиотекарь.
— Брат Зосима из Белозерского, — соврал, недолго думая.
— А-а, — успокоился при имени коллеги инок. — Так бы сразу и говорил. Истину тебе рекли. Были здесь такие книги.
— Были? — вытянулось от дурного предчувствия лицо поэта. — И что ж с ними сделалось?
Собеседник развел руками.
— Сплыли.
— Небось в Горний Покровский передали? — едва не сплюнул от досады Иван.
И снова протрезвел взгляд брата Савватия.
— Ты откель про то ведаешь?
— Да все от рекомого ж Зосимы.
Монах почесал сначала лоб, потом поскреб затылок. Снова вернулся ко лбу.
— Нет, — затряс головой. — Не в Покровский. Хотя оттуда в минувшем году и был запрос…
— Тогда куда ж?
В ответ раздался поток горестных всхлипов и вздохов. Библиотекарь, видимо, не решался ответить:
— Провалились они…
Эк его разобрало-то от шнапса. Плетет несуразицу.
— Сгинули в болоте…
Смутная догадка забрезжила в голове Баркова.
— Это не в проклятой ли часовне? — осторожненько бросил камешек.
И попал.
— В ней самой…
Низложенный патриарх Никон даже в ссылке держал себя грозно и важно. Ровно не лишился всего в одночасье. И богатства, и власти небывалой, и царской милости.
Ох, и доставалось же от него на орехи братии Фарафонтова монастыря! То одно удумает, то иное, то третье. И при этом требовал полной себе рабской покорности, словно он по-прежнему восседал на патриаршем престоле. Даже обращаться к нему велел не иначе, как «государь» и «ваше величество». Так, как еще недавно именовал своего лучшего друга и духовного наставника подлинный государь и самодержец Алексей Михайлович.
Что ж, иноки терпели и покорствовали. Ибо каких только чудес не бывало на Руси-матушке. Глядишь, и оттает сердце царское. И призовет он былого советчика к себе на Москву, повелев вернуть все прежде отнятое.
Оно, конечно, не так мало у Никона и осталось. Надобно было поглядеть, в каких ризах расхаживал он по скромной обители. Из золотой парчи, шитой самоцветными каменьями. Да на какой посуде ел. Из кованого злата-серебра. Ну и в харче себя отнюдь не стеснял. По его указу ловили на Белозерье и доставляли к «патриаршему двору» лучшую рыбу, отстреливали в лесах отборную сытую дичь, привозили из столицы и из зарубежья тонкие вина. Отчего б и не жить в свое удовольствие?
Но скучно было привычному к всеобщему вниманию и поклонению Белозерскому заточнику. Ох, ску-учно! Маялся до сердечной тоски.
Где-то там, в центре, бушевала настоящая жизнь. Кипели страсти, затевались громкие интриги, кто-то заканчивал начатую им борьбу с раскольниками…
А он…
Загнанный, точно волк, в один из самых глухих углов царства-государства, куда и свежие вести идут столь долго, что успевают за это время плесенью покрыться.