— Думай о мести!
…прорвался. Схватил за руку, за отворот куртки. От китаянки резко, одуряюще несет потом. Так воняют лесорубы после дня работы. Женщины пахнут иначе: на ложе страсти. Это не женщина, это бес. Под сердцем — пожар. Туда угодила пятка мерзавки. И локоть болит. Ничего, достал, вцепился… коши-гурума — захват шеи, подсад бедром… трудно бросать высоких. Трудно, но можно — она падает, я всей тяжестью, ликуя, наваливаюсь сверху… качусь прочь — кубарем…
Она же не любит тесного боя!
И нога попадает в тиски.
…Нет!!!
Меч вылетел из ножен быстрей молнии. Косой удар — и голова пса, отсечена, покатилась по траве. Кровь хлестала из шеи, марая одежду Исэ. Морда собаки ткнулась в край миски, будто и на пороге смерти желала утолить голод.
Миска опрокинулась, еда разлетелась.
— Ай, доблестный самурай!
Ковыляя, старуха подбежала к отрубленной голове. Тело не интересовало ведьму. Бормоча какие-то слова, она стала оглаживать добычу, дергать за уши, совать пальцы в оскаленную пасть. От ее прикосновений голова съеживалась, усыхала…
Складывалось впечатление, что череп пса, подчиняясь заклинанию, делался мягким, рассасывался — и в конце концов исчез. Взамен костей голову кто-то набил песком и камнями, сохранив былую форму. И подвесил трофей над очагом, чтобы дым завершил превращение.
Шкура ссыхалась. Голова стремительно уменьшалась в размерах. Вот она уже величиной с недозрелый кокос…
— Давай!
Минута прошла. Нога опять перестала слушаться Исэ. Шипя от боли, он добрался до костыля, захромал к сумке, которую привез с собой, — и достал шкатулку. Мастер-краснодеревщик, когда Исэ заказал этот ларец, в точности передав сведенья, полученные от ведьмы, сперва наотрез отказался от работы.
Но Исэ знал: деньги решают все.
Уложив собачью голову в шкатулку, старуха плотно закрыла крышку. По лицу карги текли струи пота, размывая очертания. Исэ даже примерещилось, что за морщинами и складками прячется иной лик — прекрасный, нечеловеческий, наводящий ужас.
Он моргнул, и наваждение исчезло.
— Готово! Держи, добрый самурай. Смотри, награди бедную нищенку…
Когда японец, расплатившись, ушел в сторону берега, где его ждала лодка, старуха села — нет, упала на землю, рядом с безголовым трупом пса. Силы оставили ее. Собирая мясо, разбросанное вокруг, она совала кусочки в рот, жевала беззубыми деснами, пуская слюни, и думала о том, как плоха старость.
Силы оставили ее. Собирая мясо, разбросанное вокруг, она совала кусочки в рот, жевала беззубыми деснами, пуская слюни, и думала о том, как плоха старость. Впрочем, есть вещи, перед которыми старость — невинное дитя.
Так, с мясной кашицей во рту, она и заснула.
Сцена четвертая
Пес выходит на охоту
1
Вечер падал на остров, как хищная птица — на добычу.
Краешек солнца еще выглядывал из-за горизонта, захлебываясь кровью океана. Но день-фрегат налетел на рифы, обломки носило ветром по волнам — и капитан без вариантов шел ко дну. Тени-матросы, уцелев после кораблекрушения, стайкой бродили по берегу. Шурша галькой, они с опаской косились на местные тени — в роще, в мангровых зарослях, под пальмами.
У теней — сложные отношения.
— Я приготовила тянпуру, — сказала шаманка. — Будешь?
Пин-эр кивнула.
Минуту назад ей понадобилось отойти по малой нужде. Всякий раз, сталкиваясь с бытовыми трудностями, такими, например, как эта, Пин-эр вспоминала жизнь в столице Поднебесной. Купаясь в роскоши, не ценишь мелочей. На Утине приходилось довольствоваться жалкими крохами уюта. Кусты и тихое журчание — вместо «дворца уединения». Лист папоротника, влажный от росы, — вместо лохани с теплой водой. Цветок орхидеи — вместо благовоний.
Дома, в Пекине, были слуги. Дома ее кожа не спорила цветом с бронзой, потемнев от густого загара. Ах, дома…
Здесь жили проще. Дядя не желал стеснять семью. С разрешения общины он выделил племяннице, свалившейся, как тайфун на голову, заброшенную лачугу — на окраине Куми-мурэ, ближе к морю. Помог с посудой, подарил ларь для одежды и два одеяла. Кормил на первых порах, не требуя платы. Пытался вызнать: с чего бы «деточке» бежать из Северной столицы на край света?
Опозорила семью? Братец Вэй впал в немилость?
Уяснив, что племянница не расположена к откровенным беседам, дядя отстал. Когда же, узнав, чья дочь посетила остров, к Пин-эр зачастили визитеры, он и вовсе обрадовался. «Откроем школу! — приговаривал дядюшка, хлопая в ладоши. — Но сперва, девочка моя, надо создать имя…»
Он полагал, что Пин-эр, вняв совету, создает имя. Схватка за схваткой… Впрочем, скоро понял: у девушки иные, скрытые даже от гостеприимных родичей намерения. Человек мудрый, а главное, практичный, дядя не стал вникать в подоплеку. Меньше знаешь — крепче спишь.
Он просто «забыл» про открытие школы. Отложил на неопределенное будущее. И, как догадывалась Пин-эр, принимал ставки на победителя.
Дядин улов служил предметом зависти односельчан. Гости являлись со свитой зрителей. Каждый ротозей с удовольствием бился об заклад и раскошеливался в случае неудачи. Лишь двое пришли в одиночку — без приятелей и подхалимов, на закате. Первым был старичок со смешным прозвищем Сямо — Боевой Петух. В прошлом старичок не раз ездил в Пекин и лично знал отца Пин-эр.