— А говорите, не понимаете. Всегда вы так!..
Длинный Нос достал из-под мышки большую, обтянутую тканью папку.
— Статья! Отредактировал, надеюсь, удачно.
Держался подальше от поэзии… и всякой философии. Убрал лишние «что» и разнообразил глаголы. Вот!
Папка легла на зеленое сукно.
— Рад за вас. Покажем гере академику — и отошлем в редакцию. Пусть некоторые, с позволения сказать, коллеги скрипят вставными челюстями по поводу «красот стиля». Научные статьи должны читаться! Что толку в мудрости, если ее никто не поймет? Я вам рассказывал про одного профессора, коего я имел счастье слушать в Университете? Ученый муж травил «красоты стиля» серной кислотой и призывал учиться у налоговых инспекторов. Они-де излагают предмет ясно и конкретно!
Торвен встал, засунул руки в карманы, сморщил нос и даже изобразил некое подобие глумливой усмешки.
— По младости лет я, грешным делом, задумывался о пользе серной кислоты для вытравливания идиотизма. Идея не прошла — всей промышленной мощи Европы не хватит для одной маленькой Дании… Ханс, вы не у полицейского пристава. Не стойте столбом, садитесь!
Гость подчинился.
— Гере Эрстед хочет заказать вам статью о телеграфической связи. В последние годы, если помните, появились интересные разработки Ампера, Фехнера — и особенно барона Пауля Шиллинга. А наши святоши заявили, что телеграф окончательно погубит нравственность. Решили, поди, что им станут присылать девиц из Парижа по проводам. Кислоты бы!.. Однако, гере Андерсен, почему я не слышу доклада о ваших успехах? Надеюсь, не опоздали на встречу с обер-камергером Гаухом?
Длинный Нос качнулся на стуле, вызвав жалобный скрип.
— Лучше я сказку напишу, дядя Торбен. «Поэт и камергер». Сюжет стар, как мир. Нищий поэт приходит к важному и толстому вельможе, дабы попросить место библиотекаря. Вельможа ненавидит поэзию. Но прямо отказать не может — поэт хоть и беден, однако известен…
Торвен слушал молча. Смотрел не на гостя — в окно. Исчезла усмешка, затвердели скулы; пальцы дрогнули, сжимаясь в кулак.
— …вельможа сладко улыбается, разводит руками и говорит то-о-о-оненьким голоском: «Ах, дорогой наш Ханс Христиан Андерсен! Не заставляйте меня совершать преступление перед Музами! Вы слишком талантливы для такой тривиальной должности, как библиотекарь!..»
— Это он, положим, зря. Я вам обещаю, Ханс… У сказки будет иной финал.
— Конечно! Придут благородные разбойники, разложат костер, поджарят обер-камергеру пятки и заставят петь «Марсельезу». Тот хрипит, визжит, пускает петуха — и наконец подписывает распоряжение о зачислении бедного поэта на службу. Стоит ли, дядя Торбен? Ну, какой из меня библиотекарь? Я лучше открою кукольный театр. Я еще в школе, в Оденсе…
— Гармонику не хотите? — съязвил «дядя Торбен». — Как у савойяра? Купим вам обезьянку и попугая — билетики Счастья вытаскивать…
Ханс расхохотался.
— Точно! «А превалит тибе щастя, залатой-сиребреный!» Гармоника устарела, теперь с шарманкой ходят. Песня есть немецкая — «Шарманте Катарина». Помните?
Прелестной Катарине фиалки я принес,
Она ж мне изменила до самых горьких слез.
Пойду на речку Везер, там брошусь в омут я.
О, злая Катарина, сгубила ты меня!
Отсмеявшись, поэт дернул себя за кончик безразмерного носа.
— В Италии есть кукла — buratino. Вроде как pet- rushka у русских. Сошью балахон и склею бумажный колпак. Нос — в наличии. Пойду по дворам.
Нос — в наличии. Пойду по дворам…
— Все шутите?
— Нет, не шучу. Давно хотел уехать. Я — патриот, я люблю нашего старого доброго короля… Но, ей-ей, прогнило что-то в Датском королевстве! Мысль, конечно, не новая…
— Надеюсь, вы имеете в виду исключительно климат.
Торвен снял верхнюю папку, отложил в сторону, передвинул чернильницу. Ладонь ударила о зеленое сукно.
— Гере Эрстеда беспокоить не станем. Схожу-ка я прямо к королю. Счастье Дании, что она — маленькая. Его Величество Фредерик VI порой снисходит до бесед с верноподданными. Вы правы, Ханс. Вам стоит на год-другой уехать, поглядеть мир. Уверен, король раскошелится на стипендию. Он в некотором роде — мой должник.
— Стоит ли, дядя Торбен?
Ханс указал на бронзовую чернильницу.
— И про нее можно написать сказку. Представляете, сколько она видела? Ее чернилами писали любовные письма — и подписывали приговоры. Однажды ей захотелось сочинять самой. Но все, кто был рядом, подняли старушку на смех. Не думаю, правда, что такое станут читать. Чернильница — не Нельская башня… Дядя Торбен! Не ходите к королю. Все мы любим Фредерика, особенно когда он трезв. Но Его Величеству сейчас не до мелких забот. Он изволит враждовать с собственным кузеном, с либералами, репортерами, гренландцами, фаррерцами… Казна пуста — Дании уже перестали давать в долг. Да, он помнит вас, вы воевали за Данию…
— Не в этом дело, Ханс, — тихо возразил Торвен. — Воевал, как все. Нет, хуже. Мои сверстники ходили в штыковые, а я после первой царапины отсиживался в Главной квартире. Адъютантишка…
— Во вражеской Главной квартире, — уточнил поэт. — Думаете, не знаю? Не ходите! Его Величество редко отдает долги. Обойдусь! Куплю дорожные башмаки на двойной подошве, веревку попрочнее… Нет-нет, я ни на что не намекаю. Просто без веревки не могу — пожара боюсь. Представляете, в гостинице пожар, а я — на втором этаже?