Естественно, никакой баронессы в зеркале не отражалось. Он напряг воображение: вот она, Бриджит. Нагая, на постели. Нет, лучше одетая, в кресле. Или измученная, на пороге. Три госпожи Вальдек-Эрмоли, в разных позах…
Перебор, дружок. С одной справься, да?
— Ты говорила, это поможет, — подсвеченное справа, лицо Шевалье напомнило черно-белую маску мима. — Не думаю. Больше всего на свете мне хочется встать, одеться — и бежать к тебе. Привязать себя к стулу? Глупо. Подчиниться нелепой, противоестественной тяге? Опасно. Ты велишь лакеям вышвырнуть меня на улицу. И будешь права…
Слова-снежинки, слова-шестерни. Механизм ворочался, поскрипывал, не торопясь начать движение. Огюст прислушался к сердцу: полегчало? Нет. Выпить вина? В бутылке еще оставалось немного анжу…
— Впервые в жизни меня тянет поговорить. Не выступать, убеждать или пропагандировать — просто говорить. С тобой. Вспоминать жизнь, вытаскивать ее из сундука. Перетряхивать, как одежду, чтоб не завелась моль. Детство, юность; Ним, Париж… Ты знаешь, что моя мать была еврейкой?
Он понятия не имел, зачем решил затронуть эту тему. «Пребывание полезных евреев в зондеркоманде, — лаял Филон-Эминент в записках, обработанных кулинаром Дюма, — ограничено тремя месяцами…»
— В сущности, ерунда. В Ниме сплетничали, но без особого рвения. Отца уважали, а деда побаивались. Да и мама перед венчанием приняла святое крещение. Жила доброй католичкой — ходила в церковь, исповедовалась. Разве что по субботам зажигала свечи. Когда мне впервые указали на это — свечи! по субботам! караул! — я долго ничего не мог понять. Как же по субботам, если мама их зажигает вечером в пятницу…
За спиной упала снежинка. Белая-белая, очень большая.
Завертелась на полу, отбрасывая блики.
— Ее дед, мой прадед Борух, жил в Эльзасе. Я никогда не видел его. Он умер в позапрошлом году. Когда мы, мальчишки, бегали на речку купаться голышом, сверстники с интересом разглядывали меня. Они ждали сенсации. Родители сказали им, что у меня кое-что отрезано. То, что отличает нас от девчонок. Когда выяснилось, что у меня все на месте, интерес угас…
Упала вторая снежинка.
..
Упала вторая снежинка.
Третья.
В персиковом овале «psyche» началась метель. В глубине искрящейся круговерти, почти невидимая, стояла Бриджит — в сорочке с кружевами, плоть от плоти зимы. Снежная Королева слушала. Мансарда превращалась в теплый, уютный сугроб; зеркало — в грань кристалла, о каком писал бедняга Галуа.
Огюст не удивился. Ему было хорошо. Мышцы расслабились, он тонул в снегу. Хотелось спать, спать — и, погружаясь в сон, болтать без умолку…
— Перед отъездом в Париж мой брат Мишель подрался с Анри Рено, сыном молочника. «Евреи, — заявил Анри, — не желают проливать кровь ради славы нации!» Сейчас я знаю, что он всего лишь процитировал Наполеона, услышав эти слова от отца. Анри был старше и, вероятно, сильнее. Но Мишеля с трудом оттащили от него. Впервые я видел, как мой брат готов убить человека…
В буране возник голос.
— И начали эти люди , — хрипло, с надрывом, сказал он, — направлять экономическую жизнь России по указаниям Мишелей Шевалье и Адамов Смитов. И зарыдали наши Трифоны, Прохоры, Матрены и Лукерьи, а затем надели на себя суму и пошли смиренно по миру питаться подаянием!..
— Ты не баронесса! — обвиняюще бросил Огюст. — Пшел вон!
— Да, — согласился голос.
— Что — да?
— Нет. Я — не баронесса. Я — банкир Кокорев.
Огюст уже собрался послать непрошеного русского банкира в тартарары, вместе с толпой рыдающих Трифонов и Матрен — «Сон! я сплю…» — как зеркало вывернулось наизнанку, окружив его. Комната исчезла. Вцепившись пальцами в стул, чтобы не упасть, молодой человек висел в центре кристалла. Каждая грань — зеркало. В каждой — метель, скрежет снежинок; двойная спираль вьюги, мелькание золоченого маятника.
Зрелище завораживало.
Там, плохо различимые за вихрем снега, творились чудеса. Железные птицы таранили башни замка-колосса. По широкой, странно размеченной дороге несся поток безлошадных экипажей. Артиллеристы суетились возле пушек — хищные, с длинными рылами, орудия походили на допотопных монстров. Верхом на огненной метле уносилась за облака ведьма-ракета. В черной мгле плыли звезды — близко-близко, рукой подать.
You show us everything you’ve got,
You keep on dancin’ and the room gets hot,
You drive us wild, we’ll drive you crazy…
Его несло к одной из граней. Звук приближался, рос, оглушал. Словно мальчишку, расплющившего нос о стекло аквариума, Огюста прижало к зеркалу. На той стороне, купаясь в буйстве снежинок, царил ад. Демоны, взобравшись на подиум, плясали и кривлялись. Белые лица, черные пятна. Изо рта одного дьявола вырывались струи огня. Другой плевался кровью, темной в ослепительных лучах света.
I wanna rock and roll all night and party every day,
I wanna rock and roll all night and party every day,
I wanna rock and roll all night and party every day!..
Внизу бесновалась орда грешников. Несчастных коверкало грохотом, выгибало от грома барабанов преисподней. Столбы искр взлетали над краем возвышения — и рушились на бедняг, содрогающихся в пляске Святого Витта. Хохоча, скаля клыки, топая копытами, демоны ликовали. Они терзали орудия пытки, которые можно было бы счесть гитарами, если бы те не извергали дым. Кристалл завертелся, брызжа пламенем.