— Начнись штурм — замок падет быстро. Значит, главное сражение произойдет в тоннеле. Я очень надеялся на Банку…
— А я — на здравый смысл. До сих пор не верю. Филон — убийца? Филон — враг науки? Ты рассказывал, ему не нравилась твоя дружба с Месмером. Для Филона даже он — мистик и шарлатан.
Андерс Эрстед смотрел вдаль — в сумрак, подступающий со стороны пролива. Тьма шла на Эльсинор. Зануде подумалось, что в январе 1814-го, когда остатки Черного полка отступали по мокрому снегу Голштинии, было веселее. Их оставалось две-три сотни — живых, не желавших сдаваться. Плечо к плечу — черный кант, красные мундиры.
«О-хэй-и-йодле-йодле-хэй! Да нету головы!..»
Здесь — ночь, пустой замок, статуя принца, старик-сторож. Дюжина лаборантов — молодежь, студенты, никогда не стоявшие под ружьем. Инвалидная команда — безрукий, безногий и воскресший. Принцесса Пин-эр, метательница поэтов.
Воюй — не хочу.
И с кем? С философом? Противником насилия? Бред!
— «Когда придет тысячелетье за нынешним тысячелетием вослед, — Эрстед словно прочел его мысли, — построены будут по всей земле вавилонские башни. Люди займутся всеобщей торговлей, и цена человека будет не большей, чем фунт свинины. Научатся люди будить видимость жизни, создадут неведомых тварей, коих не было у Ноя в ковчеге.
Научатся люди будить видимость жизни, создадут неведомых тварей, коих не было у Ноя в ковчеге. И раздавит мудрость немудрых, и погубит разум душу…»
— Кто это сказал?
— Иоганн Иерусалимский, средневековый пророк. Филон его очень ценит. Мне повезло в жизни, Торвен. У меня было два великих учителя — Франц Месмер и… Филон. Месмер умер. С Филоном мы стали врагами. Он решил, что наука вырвалась из узды. Прогресс летит стрелой, люди не успевают освоить его дары. Гибнут — разрушители станков в Англии, хлопкоткачи в Бенгалии; солдаты, убитые из пушек нового образца… Филон понимает: по доброй воле никто не откажется от прогресса. Но он знает иное — открытия делают единицы, гении. Их несложно вычислить, найти. Донос, яд, пуля в живот…
— Галуа?
— Мы опоздали, Торвен.
— …Опоздали!
Выстрел услыхали издалека. Не хлопок, не щелчок плети. Громыхнуло в полную силу, словно там, за стеной пригородного леса, ударила малая пушка. Сырой воздух охотно подхватил звук, разнес по округе. Сразу не скажешь — откуда и где. Со всех сторон, из многих стволов.
В упор.
Волмонтович замер, став похож на борзую — узкий силуэт на фоне заката. Помедлил, резко взмахнул длинной рукой, указывая влево.
— Туда!..
Пин-эр подобралась, затянула пояс, сдвинула шапку на затылок. Глянула на Эрстеда. В узких глазах — просьба. Не иероглифы, простая и ясная скоропись. Пусти! — я ринусь по следу…
— Нет. Идем все вместе, — он скривился, гоня боль, подступившую к сердцу. — Вперед!
На берегу людей встретила сырость. От темной глади несло гнилью. Подошвы скользили на дрянной каше, в которую обратились прошлогодние листья. Кусты боярышника ощетинились колючими ветками. Пруд Гласьер, Жантийи — безрадостное место, сюда не ходят по доброй воле. Даже «романтик», начитавшись модного ныне Виктора Гюго, повернет назад — к свету, к жизни.
Хмуро, пусто, мертво.
— Вот!
Тело заметил все тот же Волмонтович. Трость безошибочно указала на недвижный куль, пристроившийся на склоне — между кустарником и кромкой ряски. Эварист Галуа лежал на боку. Левая рука прижата к животу, правая сцеплена в кулак. Лица не разглядеть — утонуло в тени. Черные кудри рассыпались по земле, шляпа упала рядом.
— Не трогайте!
Эрстед подбежал, наклонился, взялся за запястье, желая проверить пульс. В ответ раздался стон — тихий, едва различимый. Кулак раненого разжался, ладонь скользнула по мокрой траве.
— Шевалье. Огюст Шевалье…
Билась, ползла тонкая нитка пульса.
— В живот, — бросил мрачный Волмонтович. — Никаких шансов.
Не верилось. Больница недалеко. Рядом — поляна, где крестьяне грузят сено. Там есть телега… Успеем?
— Очень жаль, — князь отступил на шаг.
— Господа! — голос несчастного звучал еле слышно, но твердо. — Если вы из полиции… Никто не виноват, господа. Была дуэль. Дело чести. Никто не…
Хрип перешел в громкий стон.
— Вы назвали фамилию, — князь присел на корточки, неотрывно глядя на умирающего. — Огюст Шевалье. Кто такой? Какое отношение…
— Не надо! — Эрстед медленно встал. — Поздно. Бедняга не слышит.
— Поздно. Бедняга не слышит.
Пальцы испачкались кровью. Он понял это, когда вытер пот со лба.
«Анхольт» дал прощальный гудок, пустил в небо редкую струйку дыма. Машину подлатали кое-как, но пироскаф рискнул отчалить. Колеса врезались в воду — сперва робко, затем тверже, веселей…
Удачи, храбрец!
С пироскафом уплыли четверо лаборантов — мальчишки, даже не первокурсники, вольнослушатели из гимназистов. Они догадывались, сердцем чуяли: «Останемся, останемся! Не хотим уезжать!» Пришлось наскоро сочинять сверхсекретное и сверхсрочное послание к Эрстеду-старшему — которому, само собой, требовалась немедленная помощь.
— Слава богу, — застегнув редингот, Андерс зябко поежился. — А ведь туман, господа!
— Так точно, гере кастелян! — с неуместной радостью отрапортовал сеньор-сержант. — Имеет место быть в натуральном виде. В тепло бы вам, подальше от простуды…