Лишение свободы — меньшая кара, нежели эта. Однажды двери темницы откроются. Но сможет ли человек, как раньше, радоваться жизни?
Смотритель украдкой покосился на репортера. Тот с отменным хладнокровием разглядывал арестантов — как экспонаты в музее. Глаза мистера Диккенса скрывали стекла темных окуляров. Однако смотрителю почудилось, что посетитель изучает заключенных, отыскивая знакомого.
— Благодарю вас. Я увидел все, что хотел.
Когда они покидали камеру, в спины ударил хриплый шепот:
— Черный Арестант!
— Молитесь, джентльмены!
— Кому-то сегодня ночью несдобровать…
Смотрителя мороз продрал по коже. Он строго напомнил себе, что мистер Диккенс — репортер, собирающий материал. Что в среде преступников распространяются дикие суеверия. Однако он не слишком преуспел на ниве самоубеждения.
Заперев дверь, надзиратели вернулись на пост. Смотритель ждал: куда теперь пожелает направиться гость? Но мистер Диккенс медлил. Он глянул направо, в один конец коридора; затем налево, в другой — и неожиданно запел. Голос у репортера оказался на удивление глубокий — с таким не в Ньюгейте, а в опере блистать!
Пел он по-немецки:
Euch werde Lohn in bessern Welten,
Der Himmel hat euch mir geschickt.
O Dank! Ihr habt mich s`ss erquickt;
Ich kann die Wohltat, ich kann sie nicht vergelten…
Замолчав, репортер прислушался к эху.
— Что это? — испытывая неловкость, спросил смотритель. — Для очерка, да?
— Это ария Флорестана из оперы «Фиделио», — счел нужным пояснить мистер Диккенс. — Автор музыки — Бетховен.
— Голландец?
— Немец.
— О чем опера, если не секрет?
— История всепобеждающей любви. Некая Леонора, переодевшись в мужское платье, под видом слуги Фиделио пробирается в тюрьму, где по ложному обвинению сидит ее муж Флорестан. «Любовный треугольник», козни начальника тюрьмы — он хочет тайно казнить заключенного… Короче, в сумраке подземелий Леонора узнает мужа по голосу и спасает его в последний момент. Тут прибывает честный министр и воздает всем по заслугам.
— Странно, — удивился смотритель. — Я был о немцах лучшего мнения.
— В смысле?
— В тюрьму просто так не сажают! А если казнят — то по закону. Уж кому-кому, а немцам это должно быть известно!
— Действие происходит в севильской тюрьме, — уточнил мистер Диккенс. — Двести лет назад.
— Тогда другое дело. От испашек с итальяшками всего ждать можно. Жаль только, что я ни словечка не понял…
— Ради вас могу на английском:
Reward be yours in better worlds,
You have been sent to me by God.
Oh thanks, you've sweetly me refreshed;
Your kindness I cannot repay… [47]
Репортер еще раз прислушался к эху.
— Продолжим осмотр? — удовлетворившись отголосками, предложил он. — Я, пожалуй, взглянул бы на отделение смертников.
3
Дождь по-прежнему лил, как из ведра, но ветер утих.
— Строение слева — тюремная церковь. Кстати, сэр, я живу в доме, который к ней примыкает.
— Не стану напрашиваться в гости, сэр. А в церковь я бы зашел, если вы не возражаете.
— Хорошо, зайдем на обратном пути.
Они остановились перед коваными железными воротами. Мистер Диккенс внимательно наблюдал, как смотритель отпирает замок. Наконец ворота с лязгом отворились. Коридорчик с тусклой лампадкой, еще одна дубовая дверь — и перед людьми предстало Гиблое отделение.
— Здесь имеется общая камера, «одиночки» — для тех, кто ждет исполнения смертного приговора; и еще — Особая. Для тех, чья судьба под вопросом. Вон она, слева. Особая, надо признаться, пользуется дурной славой…
— Там сейчас кто-нибудь есть?
— Есть. Но я не имею права распространяться об этом узнике.
— Понимаю, — кивнул репортер.
И разразился новой порцией оперы:
Bewegt seh' ich den J`ngling hier,
Und R`hrung zeigt auch dieser Mann.
O Gott, du sendest Hoffnung mir,
Dass ich sie noch gewinnen kann… [48]
Из Особой камеры донеслось в ответ:
Die hehre, bange Stunde winkt,
Die Tod mir oder Rettung bringt! [49]
Голос заключенного не шел ни в какое сравнение с баритоном мистера Диккенса. Арестант безбожно фальшивил, компенсируя недостаток громкостью исполнения.
— Надо же! — изумился репортер. — Душегуб знает «Фиделио» в оригинале! Однако вокал удручает. Сэр, с меня достаточно. Нас ждет церковь.
В церковь смотритель вошел первым, подняв над головой фонарь. Здесь царила непроглядная темень. Церковь казалась едва ли не самым унылым местом во всем Ньюгейте. Свет фонаря, словно ножницы, вырезал из мрака фигуры — хлипкий столик перед алтарем, грубо сколоченную кафедру, зловещего вида скамью; в какой-то миг свет отразился от оконного стекла.
Решетки на окне не было — в храме сей атрибут сочли неуместным.
— Нерадостно, — буркнул репортер. — Окна выходят на улицу?
— Да. Вот, извольте видеть… Что с вами, мистер Диккенс?!
С репортером творилось что-то жуткое. Тело его сотрясли конвульсии, как в пляске святого Витта. Конечности дергались, словно у тряпичного озорника Панча — невпопад, каждая сама по себе. Лицо исказилось, превратясь в страшную маску. Лязгали зубы, на губах выступила пена.
«Черный Арестант! — обмер смотритель. — Ему заказан вход в храм Божий, вот его и корежит! Господи, спаси и сохрани!»
На подгибающихся ногах он попытался обойти исчадие ада. Но тут из глотки монстра исторглось шипение змеи, а следом — рычание зверя. «Пс-с-ся-я кр-р-рев-в!» — возопил Черный Арестант, вне сомнений, призывая Сатану, и протянул к горлу жертвы костлявые руки. На запястьях блестели металлические браслеты — конечно же, это были кольца кандалов, какие Черный Арестант носил при жизни.
На запястьях блестели металлические браслеты — конечно же, это были кольца кандалов, какие Черный Арестант носил при жизни.
— Не надо, сэр, — попросил смотритель и лишился чувств.