Губы Пин-эр дрогнули. Кажется, это обозначало улыбку. Зануда тайком вздохнул с облегчением: он не был уверен, что «собака» так легко расстанется с «хозяином» — пускай на время и по приказу самого «хозяина».
— Уверен, слово «шарльер» префект уже выучил.
С гере Три Звезды повидаться не удалось, ограничились письмами. Торвен переслал мсье Дюма перевод статьи Андерсена — о случае в датской столице. Дюма все понял правильно и написал фельетон, добавив обширные рассуждения о великом будущем аэронавтики. Свой труд он назвал «Надежды и кошмары воздушного океана».
— Остается закруглить дело. Вскоре меня могут попытаться прикончить, так что ваше внимание, фрекен, будет неоценимо.
Вновь поклон — девушка экономила не только слова, но и жесты. Зануда восхитился. Вот это воспитание! Ее сверстницы, что в Дании, что во Франции, уже задали бы дюжину вопросов, сами бы на них ответили — и принялись бы себе же возражать.
Он задрал голову, глянул в белесое летнее небо и на миг представил, что он не датчанин, а китаец. Какой-нибудь Ен Тор-вин, чиновник 1-го ранга. Халат в фениксах, желтая шапка с шариком наверху, должностной пояс. Почет, порядок, благоденствие. И никаких тебе парламентов с демократиями и прочих нарушений мировой гармонии.
Сиди лицом к югу, суди по кодексу — и стихи пописывай.
Когда он вынырнул из грез, Пин-эр уже исчезла.
2
Тихо звенели колокольчики. За окном палаты белели июльские облака. Странное, хрустальное спокойствие отгораживало Шевалье от тревог и забот, не пускало их к корням души. Мир велик, в нем хватит места для бед и радостей, для Жизни и Смерти…
— Нет, у меня ничего не болит. Спасибо. Нет, не надо. Не хочу. Нет, ничего подписывать не стану. Нет. Нет. Нет…
Мир суетился вокруг, говорил на разные голоса, спрашивал, волновался. Мир даже гневался. Порой это было смешно. Особенно повеселил врач — он долго уговаривал Огюста завещать свое воскресшее тело для блага науки.
— Послужите прогрессу, государь мой! Умоляю вас!
Жрец медицины не возражал бы отправить редкий экземпляр в прозекторскую, не откладывая в долгий ящик. Шевалье нашел в себе силы отшутиться — и забыл про нахала. Как и про инспектора с протоколом о прекращении следствия «ввиду наличия отсутствия трупа, равно как явных признаков ранения». С другими посетителями было сложнее. Волновался Тьер, сердился Николя Леон, хмурился суровый датчанин Торвен.
Баронесса не пришла.
Вначале это не слишком огорчало, но к вечеру накатила тоска. Ее мутные волны подмывали истончавший лед спокойствия. Шевалье честно пытался думать об ином. О Сен-Симоне, о товарищах из Общества. Об Эваристе Галуа. Многое из того, что еще недавно казалось ему необыкновенно важным, потускнело, уплыло вдаль. Борьба за светлое будущее виделась мышиной возней у подножия чана с булькающей жижей. Зачем суетиться? Грядущее все равно настанет. И — бултых в котел, как обещают граждане кюре в воскресных проповедях. Может, надо как-то иначе? Хорошо бы расспросить Андерса Эрстеда ( этого , не седого премьер-министра!), чего добивается он…
В минуты сна он видел далеко, у горизонта, золотистое сияние. Неужели там расположен Град Грядущего? Не Париж из серебристого алюминиума , не жуткое болото, а настоящий, чудесный Париж, которого Огюст даже не в силах представить?
Золотая дымка гнала тревогу.
Двое в черных, до земли, плащах неслышно крались вдоль забора. Шляпы на нос, спины сгорблены, из-под ткани торчат зловещие орудия — шпаги? Кинжалы? Шаг, еще один. Остановились, переглянулись, прислушались…
Продолжили путь.
Торвен едва сдержался, дабы не протереть глаза. Зрение, конечно, пошаливает, но такое ни с чем не спутаешь. Парочка оперных персонажей, заблудившись, вместо «Com die-Francaise» явились к лечебнице Кошен. Сейчас остановятся, выйдут на авансцену, споют дуэтом…
Остановились. Петь не стали, ограничились шепотом. Тот, что повыше, указал на больничные окна. Другой — узкоплечий коротышка — приложил палец к губам, с недоверием помотал головой.
Из темноты соткалась Пин-эр, вопросительно тронула за плечо. Двое — пустяки. Не пора ли свежевать, гере Бумажный Червь? Зануда в просьбе отказал. Не будем кровожадными. Ну, в плащах, ну, гуляют. Не критично.
Вдруг и в самом деле — споют?
Плащи пошушукались, осмотрелись. Приблизились к стене лечебницы, уставились вверх — туда, где темнели окна палаты с беднягой — везунчиком! — Шевалье.
Приблизились к стене лечебницы, уставились вверх — туда, где темнели окна палаты с беднягой — везунчиком! — Шевалье. Торвен взялся за рукоять пистолета; поразмыслив, убрал руку. Не понадобится! Узкоплечий казался знакомым. Не то чтобы близким…
Застегнув сюртук, он жестом отослал Пин-эр обратно во тьму, поудобнее перехватил трость. Шагнул вперед, больше не скрываясь.
— Добрый вечер! Господин Галуа, если не ошибаюсь?
Как и ожидалось, в первый миг руки несостоявшихся теноров нырнули под плащи. Но смертоносные кинжалы не рассекли летнюю ночь. Вместо этого раздалось удивленное:
— Да-а-а… А вы… Мсье Торвен?
Юный художник Альфред Галуа не без смущения снял широкополую шляпу — то ли из вежливости, то ли желал выбросить.