— Вот оно, «проклятие», — возвестил Эрстед.
— За борт его!
Навязший в зубах рецепт жердяя в данном случае выглядел разумным. Однако полковник колебался. Князь невозмутимо ждал приказа: выбрасывать заразу, или сохранить для опытов?
— Ненавижу таможню!
Заметив обращенные на него взгляды, полные изумления, капитан Гарибальди счел нужным пояснить:
— В гавани, в Париже.
Однако полковник колебался. Князь невозмутимо ждал приказа: выбрасывать заразу, или сохранить для опытов?
— Ненавижу таможню!
Заметив обращенные на него взгляды, полные изумления, капитан Гарибальди счел нужным пояснить:
— В гавани, в Париже. Таможенник, гаденыш с желтыми зубами… Помнится, он еще по мачте ладонью хлопнул. Его работа! Больше некому.
— С желтыми зубами? — заинтересовался Эрстед. — Небрит, рыжие бакенбарды? Глаза наглые…
— Да нет. Красавчик, смазливый такой. Только зубы гнусные.
— Понятно…
В этот момент гвоздь вывернулся из пальцев князя. Не глядя, Волмонтович поймал «беглеца»; гвоздь снова удрал, скользнул вниз, коснулся браслета из драгоценного алюминиума… Лицо князя исказилось от боли. Послышалось громкое шипение, словно гвоздь и впрямь обернулся змеей. Он таял, истекая вонючим паром, как если бы окунулся в крепкую кислоту. Торопясь слиться с коконом, объявшим «Клоринду», пар свивался в зыбкие фигуры — унесся прочь, грозя карами небесными, святой Антоний, растворился без остатка крошечный мегалозаур; умчался легион бесенят, сгинула почтенная синьора с кухонным ножом…
— Пся крев! Что это было?!
Никто не ответил князю.
В прорехи расползающегося «кокона» ворвалось солнце.
Сцена восьмая
Холера в могиле
1
Летняя Ницца кишела приезжими. На Лазурном Берегу отдыхала вся Европа, кроме высокомерной Англии. Британские лорды посещали Ниццу зимой — после лондонских туманов лето на Средиземном море казалось им жарче пекла.
Поговаривали о «русском нашествии» — со дня на день. В Санкт-Петербурге интересовались модным курортом, присматриваясь к землям в районе бухты Вильфранш. Русские все делали с размахом — собираясь приехать на отдых, они сперва выкупали земли, затем строили дворцы и церкви, и лишь потом отправлялись в путь, огорчаясь, если местные власти не сразу решались переименовать в их честь улицы и бульвары.
Дом, снятый Сальваторе даль Негро, располагался в трех кварталах от собора Сен-Репарат. Маленький, довольно бедный, он поражал чистотой. Повсюду стояли цветы — в горшках, вазонах, кадках; внутренний дворик подметали, должно быть, трижды в день. Гостей встретил дряхлый слуга. Тряся головой, он сообщил, что синьор даль Негро «весь заждался».
— Мы и так спешили, — развел руками Эрстед.
— А мы-то ждем, — прошамкал в ответ слуга. — На почту бегаем…
Наверное, был глуховат.
Хозяин сидел на террасе, в кресле. Рядом примостился низкий столик на львиных лапах, гордо неся блюдо с фруктами, бутыль с вином и стайку бокалов. Даль Негро оказался стариком — не дряхлым, скорее уставшим от жизни. Шапка белых как снег кучерявых волос резко контрастировала с кустами бровей, которые по сей день остались аспидно-черными.
В руке он держал гроздь винограда.
— Якоби не приедет, — поздоровавшись, даль Негро без предисловий перешел к главной теме. Чувствовалось, что в молодости близкие натерпелись от его характера. — Он прислал письмо, синьор Эрстед. Для вас. Возьмите, прошу вас…
Не говоря ни слова, Эрстед распечатал конверт. С минуту он смотрел на письмо. На лбу вздулась синяя жила, словно датчанин принял на плечи тяжелый груз — и искал опору, чтобы устоять.
Наконец, глубоко вздохнув, он начал читать вслух:
«Прошу меня простить, герр Эрстед!
Раньше я никогда не нарушал своих обещаний. Но сейчас вынужден отказаться от поездки в Ниццу, ибо не имею права бросить на произвол судьбы свежую могилу отца и разоренную семью. Сплетники решат, что я пренебрег трауром, уехав на морской курорт, и мое доброе имя будет запятнано. Помнится, вы предупреждали меня о возможных неприятностях. Мне очень стыдно, что я отнесся к вашему предупреждению без должного внимания. За это Всевышний и покарал меня, как библейского Иова, не побрезговав ни овцами, ни родственниками.
Впрочем, по порядку…»
2
Братья Якоби, Мориц и Карл, родились в сказке.
В отличие от братьев Эрстедов, сыновей бедного аптекаря, их отец, Симон Якоби, был личным банкиром короля Пруссии, Фридриха Вильгельма III. «Мой еврейский Крез», — ласково звал банкира его величество. Высокопоставленные чины, особенно — из провинции, не гнушались гостеприимством «денежного мешка». Случалось, когда финансист вечером пятницы шел в синагогу, его сопровождали — правда, только до дверей — такие спутники, что потсдамцы ахали и шушукались в переулках.
В доме Якоби говорили исключительно по-английски и французски, пренебрегая даже родным немецким. Детей с пяти лет обучали латыни, ивриту и греческому. Попечительский совет плясал от счастья, когда Крез соизволил отдать сыновей в Потсдамскую гимназию. Мориц получал одну похвальную грамоту за другой; Карлу отменили стандартный курс математики, разрешив выбирать программу самостоятельно. В аттестатах, выданных по окончании гимназии, значилось: «От Бога дарован им дух».