— Мой учитель.
Франц Месмер, врач.
— Ваш друг, полковник?
— Мой учитель.
— Не имею чести быть знакомым. И на здоровье не жалуюсь.
— Через год после войны, — Эрстед прекратил пассы. Лицо его стало строгим и неприятным. С таким лицом доктор заставляет упрямого мальчишку пить горькие микстуры. — Да, через год, раньше не успею. Мне надо еще за угрями сплавать… Приезжайте в Копенгаген, мы с братом поможем вам. Вы спрашивали диагноз? Я предлагаю вам лечение!
Пан Кат усмехнулся:
— Поможете? Мне? Вы не пан Бог, полковник. И ваш уважаемый брат, как я понимаю, тоже. У каждого своя судьба.
— А я бы его все-таки убил, — задумчиво сказал Торбен Йене Торвен, когда костер остался за спиной. — Голыми руками убил бы, гере полковник. Жаль, вы не позволили.
— Клевета царит повсюду, — донеслось от костра, — на земле и в небесах…
В последние месяцы Казимир Волмонтович часто пел. Имея хороший баритон, он в юности брал уроки у вокалиста Савицкого. Сейчас уроки пригодились. Надо было петь, чтобы заглушить оркестр, звучавший у него в мозгу. Скрипки, валторны, рояль, виолончели, литавры — десятки мелодий сливались в неумолимую какофонию. Съеденные, выпитые, обыгранные, расстрелянные — все они вели свою партию, напоминая, оставаясь, преследуя.
Иногда он снова забывал собственное имя.
Пение спасало.
* * *
Через неделю народы Европы встретились в великой битве у Лейпцига. За три страшных дня все решилось — окончательно и навсегда. Волмонтович понял это, когда вместе с уцелевшими однополчанами вытаскивал из мутных волн Эльстера бездыханное тело Юзефа Антония Понятовского, вождя Польши — того, кому предстояло взойти на престол Пястов.
Вождь был мертв. Польша погибла.
Надежда легла в гроб.
Наполеон, незадачливый французский «круль», ушел за Рейн — спасать собственный дом, к которому уже подступало пламя. Его время кончилось. Тем, кто остался жив, предстояло думать о себе.
— Сгибло вшиско, — черным голосом произнес кто-то, когда тело Понятовского накрыли мокрым плащом. — И мы сгибли, панове.
Никто не спорил. Волмонтович впервые возроптал на Творца. Его уже убивали и убили. Зачем было воскрешать? Ради чего? За какие грехи ему мука?
За что, Господи?!
— На битый шлях с сумой пойти? — вздохнул кто-то. — В нищие?
— Отчего же в нищие? — возразил широкоплечий парень, спасенный из речных глубин (сам плыть не мог, руку пуля перебила). — Вы, господа почтенные, поляки? Горы знаете? Айда к нам в гайдуки!
Бывший пан Кат достал запасные окуляры, приладил на переносице.
В гайдуки?!
6
Что делает гайдук?
На горе сидит, трубку турецкую курит. Раз затянется — налево глянет, не видать ли где янычара. Второй раз дым вдохнет — опять взгляд бросит, но уже направо. Если что, берет саблю острую и спешит врага в пень рубать. Если ничего — дальше табачком забавляется. Еще гайдук песни поет — такие, что волки окрестные от страха по кустам прячутся. Девок красных любит и добро по правде делит. Увидит, что у кого лишние шаровары имеются — враз отберет и нищему отдаст.
Потому как он, гайдук, за бедняков и общую справедливость.
Где-то так Волмонтович жизнь гайдуцкую и представлял. Понимал — ерунда, разбойники везде одинаковы, что в польских лесах, что в горах валашских. Только выбор невелик оказался. Что ему в родной Польше делать? Склеп семейный обживать? Да и нет больше Отчизны — сгинула Речь Посполита, в легенды ушла. Отчего бы не пожить среди людей вольных? Может, толк выйдет: янычара зарубит, шароварами бродягу одарит.
Обернулся пан Кат — паном Гайдуком.
Ватагу — чету , если по-гайдуцки — собрали малую, с дюжину братьев-дезертиров, кому после Лейпцига деться некуда. Арамбашой — старшим, то есть — пана Гайдука кликнули, а есаулом стал парень с рукой перебитой, Ион Влах. Он и повел новых товарищей в места обетованные. Не на край света — в землю Харамсек, на юг славного Семиградья. Сам он оттуда и был — гулял, душу тешил, а как петля горло обвила, к Наполеону подался.
В Харамсек добрались быстро — на дилижансе, мирными пассажирами. Называлась земля истинно по-библейски, а оказалась обычной австрийской Трансильванией. Янычар там больше века не видели, но и слуги цесаря в горы не совались. Славная жизнь — слева, на горе, наша шайка, справа ваша, а в затылок медведь дышит.
Гуляй — не хочу!
Поначалу пан Гайдук очень серьезно арамбашил. Нашел подходящую гору, две местных четы разогнал, одну в полон взял, еще одну посулами к себе переманил. Пока дрался да хитрил, о голоде не вспоминал. Отвлекся! Стражников в ближайшем городишке напугал, чтоб мимо ходили. С селянами разобрался: от какого хозяйства какие дары защитникам свободы полагаются — и в какой срок.
Вскоре о его чете газеты писать начали. О страшном, кровожадном, но справедливом Казимире Черные Очи . Читал пан Гайдук репортерские очерки, посмеивался, трубку турецкую курил. А потом заскучал. От табака горло сохнет, от песен уши вянут, от красавиц тошнит, а репортеров повесить хочется.
Тоска!
Где тоска, там и голод. Понял пан Гайдук — беда! Достал карты, обучил хлопцев французской игре бульот, вместо жетонов пули свинцовые раздал. Всех обставил, всех «обойщиками» сделал, ссыпал пули в шапку мохнатую.