Он напрягся, восстанавливая слова Оракула.
— Будут, знаете ли, такие беспорядки: Мартовские.
— Уже были, — возразил Эрстед. — Мартовские Иды. И уволили не меня, а Юлия Цезаря. Посредством двух десятков кинжалов. Надеюсь, в моем случае кинжалы не понадобятся?
— Вместо кинжалов вас изберут в парламент. А там и до премьер-министра недалеко. Жить будете не скажу чтоб счастливо, но долго. Напишете мемуары, опубликуете…
Название книги вылетело из головы напрочь.
— А что? — внезапно сказал князь. — Неплохая карьера, Андерс.
— Вы пророк, мсье? — расхохотался Эрстед.
— Да. А вы не знали?
— Тогда, извините, вы — скверный пророк. Даже когда наш добрый Фредерик, дай ему Господь век Мафусаила, отойдет в небытие, трон Дании найдется кому согреть своей высочайшей… э-э… Короче, воссядут, не беспокойтесь. И поеду я со своим парламентаризмом в Африку, к зулусам. Или на Северный полюс, если его откроют к тому времени. Вы случайно не в курсе, кто именно откроет полюс? На сэра Джона Росса у меня надежда слабая…
«Надо спросить у Оракула, кто откроет Северный полюс, — взял на заметку Шевалье. — Или у Переговорщика. А потом щегольнуть в разговоре… Впрочем, они все равно не поверят. Я ему: премьер-министр! — а он улыбается…»
— Скажите, — молодой человек вспомнил, что Оракул упоминал двоих Эрстедов, полных тезок. К счастью, капитан оставил их, и можно было не ломать комедию с виконтом д'Алюменом, — вы не знаете еще одного вашего однофамильца? Чтоб тоже Андерс Сандэ?
Страшная догадка пронзила Огюста. А что, если он ошибся с премьер-министром? Из двоих выбрал не того? Так вот метишь в пророки, а тебя мокрым полотенцем по носу…
— Знаю, — Эрстед стал очень серьезным. — Это мой сын, студент Копенгагенского университета. Вы намерены и ему предсказать судьбу?
Огюст хотел было подтвердить, и вдруг понял, что ничего не помнит о судьбе второго Эрстеда. Чрезвычайно неприятное ощущение: как с похмелья, когда уверен, что вчера совершал подвиги, за которые сегодня высекут розгами, но восстановить в памяти, что именно творил — непосильный труд.
Вы намерены и ему предсказать судьбу?
Огюст хотел было подтвердить, и вдруг понял, что ничего не помнит о судьбе второго Эрстеда. Чрезвычайно неприятное ощущение: как с похмелья, когда уверен, что вчера совершал подвиги, за которые сегодня высекут розгами, но восстановить в памяти, что именно творил — непосильный труд. В голове вертелось что-то смутное — профессура? бабочки-кузнечики? l'Am rique tropicale? — но слова не шли на язык.
— Ну и хорошо, — Эрстед вздохнул с явным облегчением. — Знать заранее судьбу сына не слишком приятно. Да и свою — тоже. Жизнь теряет смысл. Тяжкий крест — стоять одной ногой в будущем. А если еще и другой ногой — в прошлом… Не завидую я такому акробату.
Он высморкался и подвел итог:
— Право слово, я чуть не испугался, мсье Шевалье. Очень уж вы сейчас были похожи на одного человека. Впрочем, он вряд ли напророчил бы мне долгую жизнь и приятную карьеру.
— На кого я был похож?
— На Эминента. В тот день, когда мы с ним впервые встретились лицом к лицу.
— А где это случилось?
— На его похоронах, — спокойно ответил полковник Эрстед.
В этот миг Огюсту показалось, что он стоит не на палубе «Клоринды», при свете дня, а в старом, заброшенном доме, где полно привидений, глухой ночью. И вот-вот из скрипнувшей двери выйдет некто, звеня цепями.
Коль трупы, сложенные плотно,
В могиле общей шевельнешь,
С советником палаты счетной
Окажется фонарщик схож…
Словно почуяв его настроение, Волмонтович затянул речитатив из «Поучения беспутным малым» Вийона:
Что ни мертвец — одно и то ж,
Вот и пойми, где чьи скелеты,
Коль у лакеев от вельмож
Отличья никакого нету…
Слушая князя, угрюмо шептались матросы.
4
От подвесного фонаря Огюст быстро отказался. Сперва идея выглядела привлекательной: матовый колпак рассеивал свет, и пламя не слепило глаза. Однако, будучи подвешен над столом, фонарь начинал раскачиваться, по каюте метались тени, и писать становилось решительно невозможно.
Укрепленный на стене, фонарь давал мало света. А со стола норовил свалиться. В итоге Шевалье зажег две свечи — и продолжил работу. Поставив же последнюю точку, встал и потянулся, разминая затекшие мышцы. В ушах зазвенело. Молодой человек не сразу сообразил, что это вахтенный отбил первую склянку.
«Половина первого ночи? Засиделся, однако!»
Он дунул на страницу, подсушивая чернила. Перед глазами мелькали черно-желтые круги. Нет, это никуда не годится! Надо проветриться.
«Опасно держать оригинал и копию в одном месте. Случись что — пропадут оба. Копию надо отдать на хранение. Кому? Эрстеду? Пожалуй…»
На палубе в лицо ударил свежий ветер, неся с собой мельчайшие соленые брызги. Закружилась голова, как от глотка кальвадоса натощак. Огюст вцепился в планшир. Внизу, в волнах, отражались сигнальные огни «Клоринды». Казалось, свет исходит из-под воды. Луна рассекла Атлантику дорожкой из серебра. В небе, подмигивая, смеялись звезды. Усталость сползала, будто сухая змеиная кожа; возвращалась ясность рассудка.
Он двинулся вдоль борта, ведя ладонью по планширу, отполированному касаниями множества рук. Ощущение под пальцами дерева, прохладного и гладкого, доставляло удовольствие.
Из темноты проступила фигура рулевого. Матрос обернулся, заслышав шаги…
Из-под берета со смешным помпоном скалился череп — желтый, обглоданный веками. В прорехах робы белели ребра. Меж ними копился чернильный мрак. Шевалье громко икнул. Крик застрял в горле.