— Если вы правы, и Галуа действительно был убит… Тем больше оснований ускорить работу. Вы меня не слишком удивили, мсье Торвен. Все началось не с Галуа. Мой отец руководил расследованием убийства Филиппа Лебона, изобретателя…
Хозяин кабинета замялся, не закончив фразы. Таинственный Лебон так и остался изобретателем чего-то.
— К армии надо обращаться вовремя, тогда тебе обеспечат защиту. За предупреждение — спасибо. Передайте мою благодарность братьям Эрстедам. Они первые узнают, что мне удалось сконструировать. Но — позже.
Трость норовила скользнуть по гладкому, покрытому желтым воском паркету. Говорить больше не о чем, намекала трость. Пора уходить.
— Господин Карно! Речь идет не о гипотетической войне. Если вас убьют, все, сделанное вами, пойдет прахом. Бог с ним, с оружием. Напечатайте главное — ваши теоретические выкладки. Это обезопасит и вас, и науку…
— Вы повторяетесь, мсье Торвен! — лицо инженера исказила болезненная гримаса.
Зануда вздохнул: да, повторяюсь. Все повторяется! Галуа, теперь — Карно; раньше — какой-то Лебон. И ничего не сделаешь. Мы — патриоты!
— Умоляю, будьте осторожны…
Ответа он не дождался.
2
Нога-предательница зашлась болью посреди лестничного марша. Не помогла и королевская трость — боль хлынула, как вода в дырявый сапог. Война напомнила о себе — догнала, вцепилась гнилыми клыками. Зимой 1814-го ногу удалось спасти, но врач в госпитале предупредил: то, что уцелело, скорее бутафория, чем средство передвижения. Костыль — непременно, инвалидная коляска — желательно.
Лейтенант Торвен, только что произведенный в офицеры, посмеялся — и направился в ближайшую лавку за своей первой тростью. На ней и приковылял в полк.
Теперь было не до смеха.
— Позвольте, сударь!
Чья-то рука взяла под локоть. Поддержала, дала прислониться к стене.
— Спасибо! — Торвен смахнул пот со лба. — Так бы и брякнулся!
— Пустое! Давайте сойдем вниз.
Лица доброго самаритянина Зануда не разглядел. Кажется, немолод; старше и уж точно здоровее самого Торвена. Генерал в штатском? Пожалуй — выправка, трость не хуже нашей, королевской, орден на сером сюртуке. Высоко ты вознесся, Николя Карно — министерство охраняет, генералы навещают…
— До фиакра доберетесь?
В прихожей ждали крепкие парни — тяготы безопасности во плоти. Один, посообразительнее, буркнул: «Сейчас, мсье!» — и выскочил в двери. Фиакр решил вызвать или сразу жандармерию.
— Благодарствую! — Торвен отлип от стены. — Дальше я сам…
Боль ушла, скользнула в Прошлое, на раскисший голштинский снег.
— Дальше я сам…
Боль ушла, скользнула в Прошлое, на раскисший голштинский снег. Бурый лесной орех был готов воевать дальше. Дуви-ду, дуви-дуви-ди!
— Вам нужен хороший врач, сударь!
Только сейчас Торвен сумел разглядеть лицо незнакомца. Глазами ярок, волосом светел, носом востер. Не встречались, но похож на кого-то. Случается, застрянет такое сходство в памяти — и не вспомнишь, и иглой не выковыряешь. Кто да кто…
— Есть один хороший специалист. В Швейцарии.
Зануда хотел бодро ответить, что лучший лекарь для его конечности — moujik с большой двуручной пилой. Но передумал — к чему пугать самаритянина?
— Весьма признателен! Легкой службы, господа!
Отступал он в лучших традициях Черного Ольденбургского полка — весело и с песней. Победа и поражение — судьба солдата. Раскисать, подобно сугробу в оттепель, не годится. Даже если швах на всех фронтах.
Над гробом поднялася,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Над гробом поднялася
Мальбрукова душа…
Улица встретила шумом и вонью светильного газа. Оглядевшись, гере Торвен проследовал за угол, в тихий переулок. Остановился, легко ударил тростью о плитку тротуара.
Ах, паж мой, паж прекрасный,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Ах, паж мой, паж прекрасный,
Что нового у вас?
— Разрешите доложить?
Прекрасный паж, он же патриот-доброволец Альфред Галуа был готов носом рыть землю от нетерпения. Если потребуется — вместе с тротуарной плиткой и Собором Парижской Богоматери.
— Докладывайте, кадет!
Все эти дни головной болью Торвена была бравая девица Пин-эр, оставленная на его родительское — родительское, напоминал он себе десять раз на дню! — попечение. Зануда запасся ангельским терпением и учебником по педагогике, купленным в университетской лавке. С одной китаянкой, постоянно рвавшейся на смертный бой, он бы справился, но судьба оказалась неумолима. Дополнительную беду — двух юных карбонариев, художника и химика — Торвен приобрел сам. Альфред Галуа и Антонио Собреро тоже рвались в бой, желая умереть за свободу — сей же миг, не сходя с места, даже не позавтракав.
На войне лейтенант быстро разобрался бы с героями. Но в мирном Париже никого под ружье не поставишь, в ночной караул не пошлешь — и не заставишь зубрить на память справочник «Весь Копенгаген» за 1811 год. Выручило то, что у химика нашлась куча дел помимо подвигов. Парень трудился в лаборатории — в теплой компании самовзрывающихся колб и реторт, пылающих синим пламенем. Галуа же был произведен в кадеты и отряжен наблюдать за домом Карно. Иностранцу слежка не с руки, французский же гражданин Галуа просто обязан вести учет шпионам и прочим врагам Отечества, подбирающимся к великому ученому.