По одной из версий, начало сомнительной славе Булонского леса положило выстроенное здесь Лоншанское аббатство. О, это был истинный вертеп разврата! По части плотских утех монашки дали бы фору индийским баядерам. Но однажды аббатиса ухитрилась наградить Генриха Наваррского, заглянувшего «на огонек», дурной болезнью. Неудовольствие короля роковым образом сказалось на судьбе обители — в монастыре сменили весь контингент монахинь, включая мать-настоятельницу, и нещадно ужесточили устав. Впрочем, обитель по-прежнему маячила в центре скандалов — церковных, имущественных, амурных и даже политических.
Ныне аббатство пустовало.
Тропа свернула вправо. Обогнув гнилой остов телеги, вросший в землю, они миновали пораженный ударом молнии дуб. Раскорячившись буквой «V», мертвый великан возвышался над тропой, словно грозное предостережение. Минута, другая — и дуб остался за спиной, а там и скрылся за поворотом. Но Шевалье затылком продолжал ощущать тяжелый, недобрый взгляд.
Датчанин тоже чувствовал себя неуютно. Дважды он оглядывался на ходу — и во второй раз чуть не упал. Огюст едва успел поддержать его. Выругавшись, Торвен двинулся дальше, на ходу поправляя пистолеты, укрытые под сюртуком. То, что его спутник вооружен, Шевалье заметил еще в фиакре: рукояти пистолетов явственно выпирали сквозь тонкую ткань.
Сам Огюст отправился на встречу, прихватив лишь наваху. И теперь спрашивал себя: а не слишком ли он беспечен? Возможно, стоило принять меры предосторожности? Мсье Торвен предлагал вооружиться, прихватить с собой надежных друзей…
«Решил показать себя храбрецом? Теперь не жалуйся…»
Он на миг остановился, прислушиваясь. В тишине почудились крадущиеся шаги — словно кто-то скрытно преследовал двух людей. Но тут как назло налетел хулиган-ветер, ероша кроны деревьев. Лес наполнился издевательским шелестом, шепотом и треском. Под такой аккомпанемент и слон сумел бы подкрасться незаметно.
Плюнув в сердцах, Огюст поспешил за ушедшим вперед датчанином.
Наконец они вышли на маленький, выгнутый подковой луг. Напротив высились ветшающие стены аббатства. Ветер в поднебесье продолжал трудиться — оставив лес в покое, он разгонял тучи, копившиеся с утра. Из прорех блеснуло солнце, и мир преобразился — утратив похмельную сумрачность, он засиял всеми красками чудесного июльского утра.
Руины, густо оплетенные плющом и диким виноградом, предстали в солнечном свете скорее символом торжества жизни над мертвым камнем, нежели напоминанием о бренности бытия. Торвен с любопытством рассматривал монастырь.
— Сюда бы гере Андерсена, — пробормотал он, морща лоб. — Ханс обожает древность. Глядишь, сочинил бы какую-нибудь «Лесную обитель», на манер братьев Гримм. Доблестному трубочисту является призрак монашки-грешницы…
— Андерсен? — Огюст вспомнил разговор с Дюма. — Его случайно не Жаном-Кристианом зовут, вашего Андерсена?
— Хансом Христианом.
Вы знакомы?
— О нем в частной беседе упоминал один литератор. Я говорю о Дюма.
— Как тесен мир! Вчера я получил от Ханса письмо. Он сообщает, что господин Дюма дал согласие на переработку пьесы «Нельская башня». Осенью намечена премьера в Копенгагенском драматическом театре.
— Весь мир — театр, — Шевалье огляделся. Ветер утих, лес замер в ожидании. — Вы уверены, что мсье Эрстед появится?
— Абсолютно. Полковник — человек пунктуальный, — Торвен извлек из кармашка позолоченный «Breguet», щелкнул крышкой. — Мы прибыли раньше. До назначенного срока — еще четверть часа. Подождем.
— Ваше ожидание закончилось, граждане заговорщики.
Из-за кустов жасмина, разросшихся в проломе стены, объявились люди. Сперва Шевалье решил, что засада — дело рук Торвена, и был готов с ножом кинуться на своего спутника. Но миг спустя он узнал вожака — и проклял собственную беззаботность.
Пеше д'Эрбенвиль сильно изменился, и не только внешне. На лбу багровел уродливый шрам — памятка о злополучной дуэли; щеки покрывала недельной давности щетина. Рукава мятой, несвежей рубашки были закатаны по локоть, о фраке и речи не шло. В правой руке бретер держал обнаженную саблю.
У пояса болталась вторая — в ножнах.
Сейчас д'Эрбенвиль походил на разбойника с большой дороги или санкюлота времен взятия Бастилии. От лощеного кавалера, сердцееда и завсегдатая светских приемов не осталось и следа. Глаза горели лихорадочным огнем, язык поминутно облизывал сухие, растрескавшиеся губы. Дышал он тяжело, с присвистом, будто не ждал в тени жасмина, а всю дорогу бежал, преследуя добычу. Пахло от него, как от дикого зверя.
Позади бретера топтались двое громил — точь-в-точь горгульи с карниза Нотр-Дам.
— Что вам угодно, господа?
От ледяной вежливости в вопросе Торвена замерзло бы и море. Опершись на трость, свободной рукой датчанин как бы невзначай расстегнул верхнюю пуговицу сюртука. Чтобы добраться до пистолетов, прикинул Шевалье, ему потребуется расстегнуть еще две-три.
— Нам угодно, — в хриплом, больном голосе д'Эрбенвиля звучало торжество, — задержать иностранного шпиона, вступившего в сговор с государственным преступником.
— Где вы здесь видите шпионов и преступников?
Пальцы датчанина взялись за следующую пуговицу. Та оказалась упрямой, не желая протискиваться в петлю.