5
«Окна и двери домов заперты и открываются лишь затем, чтобы вынести на улицу умерших от холеры.
— Больше вам здесь делать нечего. Ученый вы или шпион — какая теперь разница…
5
«Окна и двери домов заперты и открываются лишь затем, чтобы вынести на улицу умерших от холеры. Постепенно опустели все общественные места. В кафе и клубах никого, повсюду царит гробовая тишина и мрачная пустота».
«La Tribune».
«Двое неблагоразумных пустились бежать, преследуемые тысячами взбешенных людей, обвинявших их в том, что они дали детям холерную тартинку. Преследуемые второпях бросились на гауптвахту, где и укрылись; но караульная в одно мгновенье была окружена толпой; посыпались угрозы, и никто не смог бы остановить убийство несчастных, если бы полицейскому комиссару Жакмену и старому гражданскому чиновнику Генрики, находившимся там, не пришла в голову счастливая мысль разделить между собою тартинку и съесть ее на глазах всей толпы. Это присутствие духа возбудило тотчас же в толпе смех взамен ярости. Так мало нужно, чтобы довести толпу до бешенства или успокоить…»
Анри Жиске, префект полиции Парижа (Memoires, ч. II).
«Считается, что в большинстве случаев сильные душевные переживания могут привести как к ухудшению состояния больного, так и вызвать заболевание. Поэтому к болезнетворным факторам холеры относят перенапряжение, гневные выходки, неожиданное горе, неприятности и, конечно, страх. По разным данным, в Париже от эпидемии скончалось от двадцати двух до сорока тысяч граждан…»
Из статистического отчета за 1832 г.
Апофеоз
Вечер, опытный борец, навалился на город. Крутил руки деревьям в Люксембургском саду, ломал тени домов на Монмартре. Вода в Сене шла рябью — серая, страшная. Над головой, освещены кострами, разведенными во дворах, а то и прямо на мостовых, плясали тучи. Вбирая дым, багровые по краям, как нос пьяницы, они сплетались в дикой оргии — молча, без капли дождя.
На фонарном столбе, возле которого Эминент свернул на бульвар, билась в истерике листовка. «Мщение! Мщение! Рабочих, попадающих в больницы, отравляют, так как находят, что больных слишком много. Каждую ночь по Сене спускают барки с трупами. Мщение! Смерть убийцам народа!»
Неподалеку стучали молотки — это заколачивали дома. Холера за день выжирала здание сверху донизу — от крохотных мансард, снимаемых бедняками, до подвалов, где, подстелив охапку соломы, коротали ночь трубочисты. Селиться там не рисковал никто. Предпочитали спать на ступенях лестниц, под каштанами набережной, где угодно, лишь бы не в моровом склепе, еще недавно — приюте живых.
В забитых зданиях плакали младенцы. Никто не хотел забирать сирот. Случаются дни, когда милосердие становится обузой, смертельно опасным риском. Слыша плач, у стен лаяли голодные собаки.
— Медальон, мсье! Купите медальон, и останетесь живы!
Горбатая старушонка протягивала связку дешевых медальонов. Кругляши из меди, со свежей чеканкой — Святая Женевьева с агнцем, — укрепленные на тонких цепочках, свешивались с морщинистой ладони. Тихо звеня, они словно просили: купи нас!
— Архиепископ благословил! Кто носит, не болеет! Больные исцеляются, мсье… Монахини из конгрегации Святого Викентия де Поля уверяют — у них тридцать учениц, и лишь одна презрела медальон…
Не ответив старухе, как будто ее не существовало, барон фон Книгге прошел мимо. Шелест цепочек, звон кругляшей; стук молотков. В спину, еле слышное, неслось:
— Одна, мсье! Только одна… скончалась в муках!..
Скорчившись, у входа в табачную лавку валялся труп — хорошо одетый мужчина средних лет.
Цилиндр откатился в сторону, на проезжую часть. Рядом с лицом несчастного блестели осколки стекла. Два часа назад он отказался подчиниться требованиям толпы и выпить содержимое бутылки, которую нес из аптеки — нашатырь. Уверившись, что он несет яд, желая подлить его в фонтаны, толпа растерзала жертву.
Аптекаря, продавшего нашатырь, убили позже — он якобы намеревался подсыпать мышьяку в бочки виноторговца, поднявшего крик. Виноторговца оправдывало то, что он от страха не спал третью ночь, поддерживая себя крепким хересом, и в каждой мыши видел ангела смерти. Аптекарю оправдания не нашлось.
— Бей врачей!
— Уходите! Будем стрелять!
— Убийцы!
Обезумевшие люди трясли решетку больницы Отель-Дье. Ворота были открыты настежь, но, как ни странно, никто не спешил ворваться на территорию больницы этим простым, доступным каждому способом. Протискиваясь между орущими парижанами, санитары тащили в Отель-Дье больных — на носилках, грубо сколоченных досках, а то и просто на плащах. Если носилки были снабжены примитивными занавесками, не позволяя больным, еще живым, видеть лица сограждан, орущих о смерти, то беднягам, кому достались плащи и доски, приходилось довольствоваться одеялами, укрываясь с головой.
Выстроившись перед входом в больницу, ждал пикет солдат. Готовые стрелять по единому слову командира, они мрачно молчали. Вчера двоих, заболевших холерой, унесли в палаты прямо с дежурства. Утром прислали пополнение — трех новобранцев.
Миновав Отель-Дье, Эминент ускорил шаг.
За патроном уныло плелась свита. Рыжий мошенник Бейтс озирался, словно высматривал ищеек, и поминутно нюхал платок, смоченный камфарой. Вся одежда Бейтса пропиталась резким, пряным, чуть сладковатым запахом. Казалось, он тащит за собой ароматический шлейф. Рядом шагал великан Ури, надвинув шляпу на глаза. От камфары Ури чихал — будто палил из пушки.