Табакерка светилась.
В детстве, учась у отца, Чарльз ловил этот свет, прикрыв на миг веки. Размытое, пульсирующее пятно; иногда — снежно-белое, чаще — грязно-желтое. Солнце в сточной канаве. С годами, освоившись, он мог не закрывать глаза. Вот она, табакерка-ниточка. Верхний слой — оранжевая грязь — тонок, словно шелуха луковицы. Под ним — еще несколько, погасших, холодных. Ходила по рукам табакерочка, пачкалась, обрастала, как днище фрегата. Под мертвым — живое. Чистое свечение, отпечаток хозяина; его тепло, его пальцы.
Его душа.
Сегодня мистер Бейтс не поленился, сходил к началу утреннего заседания парламента. Поглядел на тех, кто съезжается в Вестминстер — языком за народные деньги трепать. Нужную личность срисовал сразу. Он и прежде видел его — третьего сына лорда Гаррет-Коллей, героя Ватерлоо, сокрушителя Наполеона; героя Питерлоо, убийцу мирных английских работяг. Но следовало освежить память, дабы личность предстала во всей ясности.
Желтый свет, тяжелое и липкое серебро; надменное лицо с крючковатым носом. Губы поджаты, в каштановых волосах — нити седины. Плечи вразлет, длинные ноги — циркулем. «Воспитывался в Итоне, потом в Анжерском военном училище, во Франции…»
Он!
Мистер Бейтс почувствовал, как напряглось тело, готовое к метаморфозе.
Плечи вразлет, длинные ноги — циркулем. «Воспитывался в Итоне, потом в Анжерском военном училище, во Франции…»
Он!
Мистер Бейтс почувствовал, как напряглось тело, готовое к метаморфозе. С годами кожа-мускул обрела эластичность, стала послушной и мягкой, как перчатка из доброй лайки. Достаточно вспомнить чужой облик, сжать в руке вещь-ниточку…
За годы службы в «Друри Лейн» он редко пользовался своим даром. Помнил наказ отца — да и особой необходимости не было. На сцене такое ни к чему. Эдмунд Кин прав — актер играет, а не копирует. Чужую личину надевал в тех случаях, когда хотел скрыть свою. На рабочих митингах, где каждый второй — полицейский соглядатай. В портовых пивных, куда, случалось, забредал из любопытства. Молодого, прилично одетого парня там встретили бы плохо. Иное дело — хмурый, видавший виды детина: голос хриплый, пропитой, через слово — «Д-дверь!», дабы вслух не поминать Нечистого.
С таким и грога выпить не грех, и о жизни посудачить.
Облик дядюшки Бена стал привычней второй кожи. Ниточка-крестик на груди, морщинистое лицо с акульими клыками в три ряда — перед глазами. «Сэр! Меня ужасает наш парламент, сэр! Д-дверь, на что идут налоги?! Между прочим, джентльмен у входа — определенно шпик. Goddamit! Не намять ли ему бока?»
Настоящему дяде Бену эти шутки не причинили бы вреда. В один из своих визитов домой Чарльз проводил крестного в последний путь. Сосед умер в одиночестве, рядом с недопитым бочонком пива. Два пустых стояли на заднем дворе, этот же одолеть не удалось. В жилетном кармане покойника нашлась китайская монетка с квадратной дыркой. Чарльз взял ее на память — больше в пустой лачуге брать было нечего. Пьянство — изрядный порок, сэр. Goddamit! Как можно пропить оконные рамы? Скажу вам честно, сэр, это ни в какие двери не лезет! Что? Д-дверь тоже пропили?
Кое-что, впрочем, крестный ему оставил в наследство. После похорон Бейтс решил, что теперь имеет полное право располагать обликом покойного по своему усмотрению. Ты же не обидишься, дядюшка Бен?
— Сэр! Эта вещь стоит дорого. Но я прошу за нее всего две гинеи. Две жалких гинеи, лопни мои глаза! За табакерку нашего национального героя! Спасибо, сэр, это справедливо. Да-да, я уже ухожу. Всего наилучшего, сэр!
Едва Чарльз Бейтс остался в одиночестве, ему остро захотелось сделать две вещи: вымыть руки с мылом, изготовленным по рецепту Первого Денди Браммеля — и посоветовать руководству клуба аннулировать гостевой билет прощелыги. Это следовало сделать непременно, но вначале…
Мистер Бейтс подошел к висевшему на стене зеркалу — большому, старинному, гордости клуба. Когда-то в него гляделся Питт-старший, премьер-министр минувшего века. Недостойные наследники пустили имущество с аукциона, чем руководство «Собачьей канавы» и воспользовалось.
Никакого сравнения с убожеством, перед которым приходилось репетировать. Со вкусом живали предки! Мистер Бейтс сжал табакерку в руке, расслабил мышцы; закрыл глаза. Надменное лицо с крючковатым носом, губы поджаты; плечи — вразлет… Тело еле заметно дрогнуло, раздаваясь вширь и ввысь. Раньше было больно; теперь ничего, привык.
Вот, даже улыбаюсь…
Из зеркала ему улыбнулись в ответ — едва шевельнув надменным ртом. Третий сын лорда Гаррет-Коллей, Артур Уэлсли, 1-й герцог Веллингтон, соизволил взглянуть на наглеца, дерзнувшего принять его — Веллингтонов! — облик. В темных глазках-маслинах — гнев. Как посмел?! Куда смотрит полиция?!
Чарльз Бейтс ухмыльнулся, обнажая акульи клыки, неуместные на благородной личине герцога.
Перетерпишь, твое высочество!
Аристократ, д-дверь!
3
«К сожалению, мой французский оставляет желать лучшего. Лорд Байрон при жизни говорил, что в изучении языка наших континентальных соседей Джордж Браммель имеет те же успехи, что Наполеон в России. Увы, это так. Еще менее удачны мои попытки заинтересовать парижских модельеров (черт возьми, быстро же забыли того, кто придумал запонки и шейный платок!), равно как издателей. Моя «История моды в Европе» обречена на грызущую критику мышей. Стыдно признаться, но я вынужден принимать приглашения на обеды от наших с вами соотечественников. Как же! Вечер с Первым Денди, слегка потрепанным судьбой. Пригласил меня и его величество — месяц назад король посещал Францию. Насколько я понимаю, это был мягкий намек на мое возвращение в Лондон — в качестве комнатной собачки. Я был зван на три часа пополудни. Пришлось ответить, что денди так рано не обедают. Трапеза в три часа — удел тупых эсквайров. Наш общий друг Эдмунд Кин, кажется, до сих пор в фаворе? Поражаюсь его гибкости!»