Если полиция уже получила приказ об аресте карбонариев, значит, через заставы не проехать. Есть путь через катакомбы — знаменитую парижскую Клоаку. Но его поди-сыщи, опередив глазастых ищеек. Нет, катакомбы — это романтика, причем дурная. Черные плащи, белые кости… Стихия земная отпадает. Что остается? Стихия воздушная? Помнится, бравый полковник недавно бежал из Парижа на воздушном шаре, и никто не пострадал…
Не считая копенгагенской Ратуши.
Воспарив в выси горние, он не заметил, как исчез врач — не иначе, статью кропать удрал. Остальные тоже начали собираться; Волмонтович — с видимым облегчением.
— Будь мы в Китае, господа, — криво улыбнулся Эрстед, — я бы предложил непротиворечивую теорию…
— Будь мы в Трансильвании, я тоже, — буркнул князь.
Луч солнца, протянувшись от окна, шарил по лицу молодого француза — словно желал растопить снег под веками.
— Есть логика, а с логикой не поспоришь…
Упрек Эминента звучал устало. Отставной алюмбрад не гневался на глупого сен-симониста. Он честно пытался объяснить.
— Я должен быть последним из злодеев, чтобы убивать людей, не причинивших мне зла.
Хорошо, допустим, я злодей. Я решил отправить вас к праотцам. Сколько раз я мог это сделать? На кладбище, после похорон Галуа, мистер Бейтс предлагал разыграть самоубийство. Он фантазер, наш Бейтс, а фантазии порой заводят в могилу. Вас закопали бы под чьим-то гробом — и все. В худшем случае закопали бы живым…
В мире снежинок нет места страху. И хорошо, что нет. Скверная картинка: приказ барона фон Книгге — и вот здоровяк Ури раскапывает чужую могилу, мистер Бейтс, зубасто улыбаясь, связывает жертву веревкой…
— Андерс, вы обещали меня слушаться. Идемте отсюда, скорей!
— Куда вы торопитесь?
— В Писании сказано: пусть мертвые хоронят своих мертвецов…
— Ну, нашему молодому другу сие не грозит, — Эрстед склонился над раненым, с заботой накрыл его одеяльцем. — Помнишь байку про святого Себастьяна, покровителя ландскнехтов? Встретишь его дождливой ночью — любая рана зарубцуется. Мсье Шевалье! Вы меня слышите? Признаться, вы нас здорово напугали…
— Андерс, не говорите с ним! Это опасно…
— Оставьте, князь…
— …отравление на приеме у баронессы. Глоток лимонада — и у вас холера. Выстрел из-за угла, когда вы уходили с баррикады. Кто бы стал разбираться? Логика, Огюст. Принцип Оккама — отсекайте лишнее. Вас пригласили на встречу в Булонь. Вас туда сопровождали…
Снежинка молчала. Да, честный Торвен пристрелил негодяя. Но чуть позже, чем следовало бы. Хромец мог быть пешкой, которой поручили организовать доставку жертвенного агнца к стенам аббатства.
— Кого вы искали, Огюст? Человека, о котором я вас предупреждал?
Голос превратился в еле различимый шепот.
— …некто, умный и богатый, мечтает совершить то, что не удалось вашему императору. Он собирает армию — не из солдат, из ученых. Пытается закрыть остальным доступ к наиболее важным открытиям…
Лицо Эминента исчезло, сменившись иным, тоже знакомым — пусть Шевалье видел его лишь однажды, в бреду. Волна благородных седин, мощный лоб без морщин, волевые бугры в углах рта. Мешки под строгими, глубоко посаженными глазами; между бровями — асимметричная складка… Таким он станет через много лет — когда выйдет из тени и сбросит маску, чтобы занять пост премьер-министра Дании.
Андерс Сандэ Эрстед.
— А-а-а!
Зарычав, как дикий зверь, Огюст Шевалье привстал — и правой рукой вцепился в горло врага. Левая, устремившись к той же цели, зачерпнула пустоту. Опоздав уклониться от первого захвата, Эрстед все-таки откинулся назад, не дал сомкнуться чужим пальцам.
«Стареет полковник, — отметил Зануда. — А француз — удалец, со смертного ложа в драку лезет. Горяч, как котелок с пшенной кашей. Надо увозить его из Парижа, иначе хлопот не оберешься…»
Уделив должное время рассуждениям, гере Торвен, однако, не двинулся с места. Волмонтовича хватило на большее. Он произнес краткую польскую фразу с тяжелым немецким хвостом, взмахнул тростью; не ударив, заскрипел зубами:
— То упырь, панове! Упырь, так и знал!
— И что теперь?
— Торвен, цельте клятому хлопу меж глаз!
— Цельте сами, князь!
— Не могу, холера ясна!
Ситуация отдавала мрачным комизмом. Трое взрослых, опытных — воевавших, наконец! — людей перебрасывались репликами в тесной палате.
Старались вести себя так, чтобы буйный мсье Огюст не вернулся с их помощью обратно на койку, а оттуда — и в заждавшийся гроб. Князь дрожал всем телом — казалось, поляк встретил младшего брата, слабоумного, не со зла творящего дурные поступки. Такого бы наградить затрещиной, да рука не подымается на убогого…
— Андерс, берегись! Укусит, пся крев!
Трудно сказать, услыхал ли Эрстед. Зато Шевалье отреагировал, не думая. Левая, свободная рука, сжавшись в кулак, ткнула поляка в подбородок. Удар вышел скорее обидный, чем опасный. Но доставить неприятности он сумел.
— Ыг-г! Ау-а-а-а!
Язык Волмонтович определенно прикусил.
Голый Огюст встал с койки, по-прежнему держа Эрстеда за горло. Полковник, красный от натуги, в свою очередь крепко держал запястье француза. Низко опустив подбородок, он придавил ладонь Шевалье, мешая тому сжать пальцы изо всех сил. Иных мер Эрстед не предпринимал.