— В последний раз предупреждаю…
— Захлопни пасть!
Анри запомнил этот момент на всю жизнь, сколько ему ни отвел Господь. Пистолет, который инженер вытащил из-под плаща, не был похож на обычное оружие. Громоздкий, странной формы — обрезанный мушкет? — он пугал одним своим видом. В качестве приклада к пистолету крепился сосуд из металла. Казенная часть выпячивалась уродливым горбом; между ней и стволом торчал рычаг — и странная трубка, направленная вверх.
Конструкция напоминала хищное насекомое.
— Где ты взял эту штуку, дружок?
Вместо ответа инженер выстрелил. Звук получился громкий, но не резкий. Казалось, в пистолете разом хлопнул в ладоши целый зал публики. Из ствола ударил сноп огня — не менее двух локтей в длину. Пламя не коснулось Живоглота, но атаман схватился за живот. Огненный фейерверк произвел такое впечатление, что о пуле никто сперва и не подумал.
— Ты!.. ах ты…
— Я предупреждал!
Инженер торопливо дернул рычаг. Перезаряжать пистолет обычным способом он не собирался. У Анри не возникло и тени сомнения, что сейчас прогремит второй выстрел. Плохо соображая, что делает, он заорал во всю глотку — и прыгнул на спину инженеру, выхватывая кинжал. Упали оба: инженер — хрипя и дергаясь, Анри — бранясь и тыча клинком наугад, в мягкое и брызжущее теплым.
Пистолет, придавлен двумя телами, выстрелил еще раз. Огонь больно обжег Анри левое плечо. Вопя, парень откатился в сторону. Опомнившись, громилы обступили инженера — крича, они полосовали ножами тело, бьющееся в агонии. Позже врач, приглашенный в полицейский участок, куда доставят труп Филиппа Лебона, зафиксирует тринадцать ранений. У страха глаза велики — каждый норовил нанести удар покойнику, словно мстя за Живоглота.
— Уходим!
Подхватив бесчувственного атамана, шайка растворилась в темноте. Последним скрылся Анри. Повинуясь любопытству, жгучему, как факел, вырвавшийся из ствола, он обернулся — и увидел, что над инженером, взявшись не пойми откуда, стоит заказчик.
Человек в сером, с орденом на груди.
— Жаль, — сказал серый. — Я просил не убивать. С другой стороны, тоже метод…
Двумя пальцами, брезгливо, как дохлую саранчу, он поднял пистолет. Анри не знал, можно ли удержать этакую тяжесть иначе, чем двумя руками, и знать не хотел. Серый приводил его в ужас.
Анри не знал, можно ли удержать этакую тяжесть иначе, чем двумя руками, и знать не хотел. Серый приводил его в ужас. Ноги приросли к земле. Кинуться прочь он сумел лишь тогда, когда заказчик ушел с места убийства, направляясь к Сене.
Анри не видел, как серый человек выбросил пистолет в реку. Но не сомневался, что заказчик поступит именно так. Лично он, Анри Бюжо, еще бы и молитву прочитал.
На всякий случай.
* * *
— Пистолет Вольта, [57] — сказал Торвен, прерывая молчание, повисшее после рассказа кабатчика. — Хотел бы я знать, что там Лебон усовершенствовал. Святой Кнуд — тридцать лет назад!..
Глядя на папашу Бюжо, угрюмого и расстроенного, он подумал, что юный бандит Анри вполне мог и не умереть на каторге. Что, если вот он — Анри Бюжо — убийца инженера Лебона? Раскаяние, муки совести — в итоге состарившийся кабатчик, ускользнув от внимания полиции, рассказывает страшную историю любому желающему. Не потому, что этого хочет архивариус, любитель выпить на дармовщинку. Каждый платит долги по-своему. Например, исповедуясь раз за разом перед чужими людьми, воскрешая в памяти страшный вечер и напоминая себе — есть высший суд…
— Заявки не поступало, — хихикнул старичок, беря очередную колбаску. — Говорите, Вольта? Нет, итальянцев мы не регистрируем. Своих умников больше, чем надо…
— Это правда, — согласился Зануда. — Своих умников везде хватает.
Стало ясно, на что намекал Карно, поминая несчастного Лебона. К армии надо обращаться вовремя. Бедняга-инженер не дошел до военного министерства. Зато Николя Карно не только дошел, но и вернулся на службу. Теперь он если и гуляет по Елисейским полям — к сегодняшнему дню там зажгли столько фонарей Лебона, что можно ночью смело пускать девиц с мешками золота! — то в сопровождении бравых сержантов.
Но и Эминент за четверть века изменился.
В частности, убедился, что убийство — тоже метод.
4
— Как синели мундиры, когда батальоны
Нашей гвардии шли, наступая с холма!
Там обломки цепей и обломки короны
Замешала с картечью свобода сама!
Вечером в «Крите» царило веселье. Все столики были заняты. Катаясь в проходах на своей тележке, безногий инвалид Мерсье дымил трубкой, словно крошечный паровозик, горланил песни и искал, к кому бы присоседиться. Переборчивый, Мерсье не спешил откликнуться на зов. Ему предлагали вина и еды — он гордо отказывался.
Инвалиду требовался собеседник.
— Ты воевал? — спросили его.
Мерсье поднял голову. И все ужасы прошлого, терзавшие инвалида по ночам, все страхи, от которых он прятался за хмелем, которые выпевал из себя, немузыкально деря глотку, объявились перед ним, равнодушно улыбнулись и присели на шаткий стул.
— Да, мой генерал! — козырнул Мерсье.
Стало холодно. Кабачок исчез. Вокруг молчала заснеженная, иссиня-белая, словно труп замерзшего пехотинца, деревня, где Мерсье когда-то сидел в плену. Вороны каркали в черных ветвях. Дым стоял над трубами изб, не шевелясь. Напротив, опустившись на корточки, раскачивался конвоир-башкир — кавалерист 1-го полка, с осени партизанившего под началом полковника Ефремова. Раскосый, желтый лицом, башкир был жуток. Казалось, он вышел из недр зимы: сине-белый кафтан, белая шапка из войлока, синие шаровары с лампасами.