— Волшебство, — прошептал лекарь. — Меня кое-чему учили, и я могу распознавать тайны исчезнувшей магии.
«Исчезнувшей? — задал сам себе вопрос шад. — Неправильно ты говоришь, ученый человек. Чем дольше я размышляю, тем более прихожу к выводу: магия никуда не исчезала. Вот ты, целитель, пользовавший еще моего отца, знаешь какие-то фокусы, кое-кто из моих телохранителей пользуется странными амулетами, придающими человеку силу в бою… Весьма у многих, как я погляжу, хранятся какие-то клочки, кусочки, обломки волшебства, хотя высокоученый Гермед Аррантский долгими вечерами в Мельсине убеждал меня: любое волшебство ныне невозможно, а последние остатки его тщательно сохраняются на Великолепном Острове… Темнят арранты, ой темнят…»
У Даманхура давно появились смутные догадки о том, что искусство волшебства, процветавшее во времена Золотого века, и не думало исчезать в небытие. Нельзя просто так выдернуть у природы какую-то часть ее силы. Но вездесущая Аррантиада, посланники басилевсов, просто путешествующие мудрецы с Острова убеждали всех и каждого: волшба канула в прошлое, людям стоит надеяться только на свои силы и помощь богов. Непонятно, для чего им это нужно. И почему создавалась отчетливое впечатление, что Гермед (между прочим, один из самых приближенных к басилевсу Тиберису людей) знал о подоплеке войны, свалившейся на материк Длинной Земли, куда больше, чем все прочие?..
Но подозрения оставались только подозрениями, и ничем больше.
Пока Даманхур, хмурым взглядом уставившийся на язычок невиданного в пустыне огня, выбивавшийся прямо из песчаной плоти Альбакана, размышлял, лекарь и несколько гвардейцев соорудили из копий и попоны носилки.
Шад вздрогнул, услышав чужой голос (Даманхур, отличавшийся завидной памятью, мог по интонациям распознать любого из своих ближних даже в кромешной тьме). Этого голоса он не знал.
— Кто вы? — Слова прозвучали глуховато, однако разборчиво, с едва заметным акцентом. Никто сразу и не сообразил, что это говорит неизвестный, уже переложенный на носилки, — Эй, кто-нибудь! — позвал он.
Асверус отозвался первым. Сын кониса Юстиния присел на корточки рядом с человеком и сказал по-саккаремски:
— Свита блистательного владыки шаданата Саккарем Даманхура Первого. Не бойся, ты вне опасности, здесь есть очень хороший лекарь, и сам шад о тебе позаботится…
— Опять повезло, — с болезненной усмешкой ответил человек, настороженно косясь по сторонам. — Вы все — свита, а ты кто?
— Асверус, урожденный Лаур, эрл и тан владения Керново, что в Нар д аре, представился посланник так, будто стоял рядом с привычным к этикету мельсинским придворным, а не с обнаженным бродягой, вымазанным в пыли и собственной крови.
— Нарвался, — вздохнул раненый. — Шад, нардарский принц… Кто тут еще? Ладно, меня обычно называют Кэрисом, сыном Кавана, из Мак-Каллан-мора. Я вельх. Прошу вас об одном — если вы направляетесь в Меддай, а скорее всего, так оно и есть, немедленно передайте мудрейшему аттали Ка-сару эт-Убаийяду, что человек по прозвищу Дэв хочет побыстрее переговорить с ним…
— Что? — шад шагнул вперед. — Что ты сказал?
— Что слышал, — хмуро ответил вельх, и Даманхур едва не поперхнулся от такого непочтения. — Спасибо вам, конечно, за помощь, но… Сейчас я… Если угодно — доверенное лицо аттали. Мне нужно в Меддай, я должен его увидеть…
После этих слов Кэрис снова забылся в присущем броллайханам полусне, восстанавливающем их силы, черпаемые из всего окружающего — небесного света, песка, облаков, людей.
Караван Солнцеликого шада Даманхура («бывшего», как думалось самому Повелителю Саккарема) подошел к стенам Священного города незадолго до полудня. Разведчики-джайды успели донести Энареку, что в городе далеко не все в порядке и он наверняка подвергся штурму минувшей ночью. Однако дейвани не поверил в их слова, будучи уверенным — Меддай под защитой Атта-Хаджа и город неприступен.
Мельсина тоже считалась неприступной. До времени наступления шестой луны 835 года от Откровения Провозвестника, или 1320-го, считая от падения Небесной горы.
* * *
— И что случилось дальше? — хмуря брови, спросил эт-Убаийяд у Драйбена. Рассказывай, ничего не утаивая, потому что это видел только ты.
— Демон… — Драйбен запнулся. — Нет, не демон. Духи существуют сами по себе, имеют свое собственное сознание и бытие. Это существо являлось лишь частицей некоей другой силы. Скорее воплощенная мысль…
— Я знаю, что такое воплощенная мысль, — терпеливо сказал эт-Убаийяд и в который раз тяжело вздохнул. — Меня интересует, что именно черная тварь делала в храме-крепости.
— Самое смешное в том, что ничего. …Едва рассвело и ужасные призраки долгой ночи Дикого Гона исчезли, нардарец, едва стоявший на ногах от усталости, что физической, что душевной, побежал к Золотому храму. Необходимо было найти аттали и рассказать обо всем происшедшем. Халитты признали Драйбена, несмотря на непотребную одежду, и тотчас же проводили к Касару эт-Убаийяду, выслушивавшему донесения от начальников Священной стражи, приходившие со всех концов города. Аттали сделал знак обождать, отдал самые насущные распоряжения: странноприимные дома Меддаи следовало отдать под лечебницы для раненых, усилить патрули халиттов мало пострадавшей в ночном сражении Саккаремской конницей, помочь людям продовольствием и взять под строжайшую охрану величайшее сокровище Пустынного города — водоемы. Затем эт-Убаийяд отпустил своих сотников и позвал Драйбена в отдельную, донельзя скромно обставленную комнатушку, единственным украшением которой служил выложенный самоцветами на стене изумрудный треугольник Атта-Хаджа. Разговор продолжался не слишком долго — нардарец ясно, в коротких фразах, описал все, что видел сам, и высказал предположение о смерти Кэриса, на что аттали ответил: