Подарок Гурцата не был злом как таковым, однако создавал зло. Почему так?
Ехали долго, остановились только один раз, вскоре после полудня, — напоить лошадей и слегка перекусить. Менгу почти не разговаривал ни с Танхоем, ни со своим приятелем Булганом, которого поставил сотником войска всего поллуны назад ради дружбы и желания иметь верного человека за своим плечом. Затем плодородные земли оборвались, уступив место глине и первым песчаным наносам. Постепенно наползали сумерки, и наконец, когда солнце коснулось нижним краем горизонта и вошел в свои права час Совы, хаган приказал остановиться. Впереди лежала только пустыня Альбакан, где-то за ее барханами скрывался великий город Меддаи, позади виднелась синеватая полоса Дангарских гор, у подножия которых враги хагана еще тешились надеждой на победу.
Гурцат вместе с непременным Берикеем отъехал в сторону шагов на сто, сказав остальным не двигаться с места. Белый конь бога войны послушно и понуро брел за лошадкой повелителя. Сейчас, перед наступлением колдовского ночного времени, Менгу все яснее различал кружащиеся над холкой коня холодные искры. Подарок по-прежнему сопровождал Гурцата, не желая отставать.
Менгу напрягся, продолжая смотреть вслед своему господину. Закатное солнце погасло, и слабенький мерцающий туман над белым конем вдруг начал постепенно приобретать все более четкие очертания, пока наконец не обрел форму и тело.
Закатное солнце погасло, и слабенький мерцающий туман над белым конем вдруг начал постепенно приобретать все более четкие очертания, пока наконец не обрел форму и тело.
Волк. Крупный черный степной волк.
— Иди, — различил Менгу на самом излете слуха голос хагана. Гурцат обращался к существу. доброжелательно помахивавшему пушистым хвостом у ног его коня. — Ступай и накажи их. Я буду ждать здесь.
Когда наступила темнота, устроившийся прямо на песке и накрывшийся провонявшей лошадиным потом войлочной попоной Менгу задрожал, услышав нарастающий вой диких стай. Как видно, посланец Гурцата — Подарок, обернувшийся волчьим вожаком, — собирал свое войско.
— Прости меня, почтенный мардиб, но женщинам запрещен вход в Золотой храм. — Очень высокий, здоровенный и пузатый халитт, казавшийся невероятно сильным, преградил Фарру дорогу. — Если госпожа хочет помолиться, пусть идет через два квартала в святилище Великой Дочери.
— Я не могу ее бросить, — сквозь зубы процедил Фарр, сжимая во вспотевшей ладони клочок пергамента с печатью аттали эт-Убаийяда, позволявший ему беспрепятственно проходить через все посты Священной стражи и проводить друзей, числом не больше двух. Чуть позади переминалась с ноги на ногу Фейран, укутавшая лицо до самых глаз белым шелковым платком, опять же подаренным Кэрисом. — Пропустите, именем Атта-Хаджа!
— Есть закон, — упрямо сказал халитт. — Женщинам нельзя. Если ты боишься за ее безопасность, оставь госпожу здесь. Я и мои стражники присмотрим и, если надо, обороним от любого недруга.
— Ну… — Атт-Кадир смущенно посмотрел на Фейран и прошептал: — Тогда я сейчас быстро сбегаю к аттали… Подождешь?
Десяток Священной стражи, охранявший боковой вход в Золотой храм, предназначенный лишь для мардибов, а никак не для обычных прихожан, выглядел довольно грозной боевой силой — плохих воинов правители Меддаи никогда не нанимали. Из летописей давно минувших войн становилось ясно: стража Белого города еще не знала поражений.
Заметив легкий кивок Фейран, атт-Кадир нырнул в низкий дверной проем и очень скорым шагом, почти бегом, ринулся в сторону главного алтаря, где многомудрый аттали эт-Убаийяд возносил моления Предвечному и курились бесценные благовония, радовавшие верховного бога Саккаре-ма. Еще в коридоре Фарр различил старческий голос аттали, монотонно, но в то же время очень мелодично произносившего сурьи из Книги Провозвестника, и пение храмовых служек.
Боковой проход вывел юного мардиба к правому приделу алтаря, и, едва выглянув из полутьмы коридора, он понял: отвлекать мудрейшего сейчас нельзя, это святотатство. Никогда, даже в бури, пожары, во времена самых невообразимых бедствий, службы в главном храме Атта-Хаджа не прерывались. Предвечный ревнив и наказывает своих слуг за нерадение. Но все-таки…
Фарр атт-Кадир, который еще недавно был всего лишь учеником при храме Шехдада, никогда бы не решился на подобное. Нынешний Фарр почувствовал, что есть вещи поважнее мерных речитативов молитв для ублажения тщеславия Атта-Хаджа. Вдобавок его подтолкнуло что-то странное — будто бы голос Кэриса, появившийся в голове: «Быстрее, дубина! Скажи все эт-Убаийяду!»
Фарра встретил изумленный взгляд аттали, узревшего краем глаза нарушение извечного благочиния, — мальчишка неуверенным шагом пересек площадку, на которой стоял мраморный, с выложенными цветными камнями и золотом завитками чудесных растений алтарь, с которого поднимались струйки сладкого дыма, уходящие под необъятный купол храма, и вдруг простерся ниц перед первосвященником.
Эт-Убаийяд зыркнул на служек, сделав какой-то знак ладонью, и хор, заглушая изумленные возгласы собравшихся в храме людей, затянул гимн «Хвала в вышних Атта-Хаджу».